По папиной линии все жили под Москвой, во время революции их раскулачили. Дедушка остался жив, хотя это мало кому удавалось. По маминой линии предки были обычными крестьянами, работали. У бабушки было 11 братьев, все погибли на фронте во время войны. Россия была зажиточная, богатая страна, революция откинула ее на 70 лет. Сейчас мы медленно возрождаемся. Весь свет выехал из страны. Ничего ценного не оставили, ведь были раскулачены. Остались черно–белые фотографии. Но самая великая ценность — воспоминания. Не нужно было менять строй, нужно было менять царя. К власти пришли другие люди, жадные и алчные, им нужно было все, но они боялись. Есть такая фраза: «Кто был ничем, тот станет всем». Если сменили бы, то Россия была бы великой страной, хотя она и сейчас великая, но мы потеряли 70 лет.

Мой дед по линии матери до революции был офицером императорской армии, дедушка по отцу — железнодорожником. Бабушки были домохозяйками. Когда началась революция, все они были в Грузии, поэтому не пострадали. Однако Грузия после революции поделилась на отдельные государства. Дедушка со стороны матери после армии ушел в отставку, когда пришли коммунисты, они были обычными людьми, поэтому не пострадали.

У двоюродных братьев сохранилась дедушкина военная форма императорской армии. Но самая главная семейная реликвия, которую хранит моя семья с тех времен, досталась от прапрабабушки, а может, и дальше: рецепт целебного лекарства, которое лечит от многих болезней. Мне, как врачу, были интересно его изучить, мы провели научные исследования. В результате в этой мази обнаружилось несколько механизмов действия: противомикробный, антигрибковый, заживляющий.

Я крайне негативно отношусь к революции — не просто негативно, а именно крайне. Это самая великая трагедия наших народов и цивилизационная ошибка. С медицинских позиций скажу: был уничтожен весь генофонд великой нации. Этого не должно было быть. Произошел великий излом в истории человечества, не просто в истории России.

О ситуации во время революции мне рассказывала в основном бабушка Аксинья. Рассказывала так, как она думала. Вот, к примеру, ее слова, которые я запомнил: «При панах было плохо, а после революции еще хуже: при панах мы жили сытно, не голодали, а при советах все отбирали, есть было нечего, сеять нечего — все подчистую выгребали».

Дедушка по отцовской линии Алексей был участником войны и встретил революцию, с его слов, с большой радостью. Дедушка Алексей на войне попал под газовую атаку и получил отравление. Вернулся домой больной и вскоре после возвращения умер, оставив двух детей, 8 и 6 лет, на попечение моей бабушки Аксиньи.

У дедушки Петра получилось наоборот. Он был женат и на момент революции имел троих детей. Дедушка был зажиточным крестьянином, имел несколько десятин земли и добротный дом на хуторе. Революцию встретил с настороженностью, но и с надеждой, что земли добавят. Паны покинули свои поместья, и многие земли по сути были бесхозными. К несчастью, сразу же после революции тяжело заболела жена и вскоре умерла, оставив на его попечении трех маленьких девочек 6, 4 и 2 лет. Через 4 месяца дедушка женился на молодой девушке Анне, и в общем–то жизнь наладилась. Забегая вперед, скажу что Анна родила восемь детей и после смерти мужа всех детей, и своих родных, и сводных, достойно вырастила и воспитала. Прожила 98 лет. Отец смутно помнил революцию, ему в то время было всего 6 лет. Рассказывал, как босоногими мальчишками бегали по улице и кричали: «Мы за большевиков, мы за большевиков...» А на вопрос, почему за большевиков, отвечали: «Потому что их больше...»

Бабушка Аксинья рассказывала, что еще задолго до революции по этим местам проезжал царь со своей свитой, все пели «Боже, Царя храни», а царь «был статный, важный и добрый...» Мне кажется, что добрые рассказы бабушки «о батюшке царе», несмотря на 70–летнюю антицарскую пропаганду, подспудно сподвигли меня построить церковь в честь царской семьи, правда, в Сербии.

Один из моих дедов был раввином и жил под Одессой, а вот по материнской линии дед был типографским рабочим и во время революции был в самом Ленинграде. Но раз есть я, есть мои дети, значит, он остался жив. Вообще, это было большой трагедией для всех, для России в особенности.

Со времен войны от деда в семье остались табакерка и медали за защиту Ленинграда. Оба моих деда служили на Ленинградском фронте, один погиб от ран в 52 года.

События того времени — продуманная финансовая операция заинтересованных иностранных персон. Она делалась на деньги Запада, делалась, чтобы подрывать российский строй. Что делается и сейчас. Я думаю, можно было ее избежать, этого и не должно было случиться. В этом есть некоторая слабость нашей монаршей особы. Нас подвела историческая личность: при всем уважении и жалости к Николаю я считаю, что руководитель не мог допустить те слабости и просчеты, которые привели к потере власти. Отсюда уже пошли террор, разгул и уничтожение большого количества людей.

Это рассказ моего отца Владимира Лушникова, который, в свою очередь, вспоминает своего отца: «Мой папа, Вениамин Николаевич, родился 13 февраля 1908 года в деревне Сычево Куртамышского района Курганской области. Он был первым в многодетной семье, в которой впоследствии стало девять детей. Лушниковы были выходцами из казаков, переселившихся во времена Екатерины II из Воронежской области. В деревне были только две фамилии: Лушниковы и Гордеевы. Кстати, в Курганской области есть деревня Лушниково.

Из папиных рассказов следовало, что у него была типичная деревенская семья. Мой дед Николай Павлович был старостой в церкви, был ранен в Первую мировую и лечился в Екатеринбурге, куда папа ездил к нему, будучи 7–8–летним мальчиком. Забегая вперед, скажу, что папа стал первым человеком в деревне, который поехал учиться в Омский зооветеринарный институт, который окончил в 1931 году. Нашей семье повезло: эта специальность обеспечила достойное существование и возможность пятерым его детям получить хорошее образование.

После революции, во время военного коммунизма, продотряды изымали у крестьян «излишки» продовольствия. Крестьяне, спасаясь от неминуемого голода, прятали зерно, закапывая его в землю. Продотрядовцы протыкали землю во дворах и огородах штыками. Дед закапывал зерно гораздо глубже, чем мог достать штык, тем и спас семью от голода. Но если бы нашли зерно, то был бы расстрел на месте!

Потом в деревне организовали коммуну. Принцип коммуны: все общее, кроме простейшей домашней утвари; работа — как и прежде, но распределение урожая или, например, молока — по едокам. После недлинного периода энтузиазма пошли разговоры: эти мало работают, те много получают. Семья деда с десятью ртами несет вечером домой полное ведро молока, а соседняя семья только кринку, хотя работников от обеих семей одинаково — один–два, не больше, а детей тоже полон двор… Бабушка Анна буквально затерзала нашего деда требованиями выхода из коммуны: соседи, мол, допекли, завидуют… Не могла перенести несправедливости из–за подобной уравниловки. Они и вышли, став единоличниками. Это было роковое решение… В конце 1920–х годов началось раскулачивание. К власти в деревне пришли новые люди, часто приезжие — бывшие безземельные и деревенские лентяи, которые тоже хотели своей доли в общем котле. Летом 1929 года очередь на раскулачивание дошла и до семьи деда. Одна из причин — выход из коммуны, другая — вспомнили про работу старостой церкви. Семье с девятью детьми дали две подводы и отправили в город Александров Пермской губернии. До 1 сентября жили в школе, затем поселились в землянке. Тяжелейшая работа в каменоломне, постоянный голод, в это время умерла сестра Зоя. Папу, студента 3–го курса, сразу исключили из института — как сына кулака. Что делать? Папа, свято веривший в справедливость власти, написал письмо всесоюзному старосте Калинину с жалобой на несправедливость. И произошло чудо: через 4 месяца пришло письмо с реабилитацией! Сейчас в подобное чудо просто не верится: у Калинина было мало прав, даже его жена была в тюрьме. И папу сразу же восстановили в институте, выплатили стипендию за эти 4 месяца (тоже чудо!). И он, имея на руках письмо с реабилитацией, поехал в Александров. Дело было в начале лета 1930 года. Голод страшный, дед в этот день ушел за грибами и там отравился (видимо, ел сырые грибы). Папа его нашел в лесу и на руках принес в землянку. Дед потом говорил, что он не стал бы бороться за жизнь, потому что вся эта несправедливость, вся эта тяжелая жизнь надоели смертельно… Но реабилитация была половинной. В родной деревне в их доме уже жили другие люди, и дед с семьей поехал на Алтай, в Бийск…

Как же судить революцию 1917 года? И надо ли? Как сказал умнейший поэт ХХ века Булат Шалвович Окуджава, сын «врага народа, троцкиста»: «Так Природа захотела / Почему — не наше дело / Для чего — не нам судить».

Далекие предки моей семьи были поморами. Мой прапрадед Григорий Иванович Попов родился в 1879 году в Шенкурске (Архангельская область). Работал в отделении Балтийского судостроительного завода в Николаеве в качестве одного из ведущих мастеров группы подводного плавания, что в начале XX века было совершенно новым направлением. Григорий Иванович отличался горячим нравом: у нас дома сохранилось обручальное кольцо, которое он кусал зубами, когда злился. Однако он пользовался огромным авторитетом среди мастеровых и инженерного состава, а также считался высшей инстанцией в семье. Действительную службу он прошел на флоте, затем осел в Петербурге и трудился судостроителем на Балтийском заводе. В нашей семье сохранился старинный фотоальбом с дарственной гравировкой от служащих Балтийского завода Григорию Ивановичу Попову. Здесь же, в Петербурге, он женился на девушке дворянского происхождения Анне Павловне. 1 мая 1895 года на Балтийском заводе были утверждены рабочие чертежи, по которым впоследствии были построены крейсеры первого ранга «Диана», «Паллада» и «Аврора». Полагаю, что к этой работе имел непосредственное отношение и мой прапрадед. В домашнем архиве хранятся рабочие чертежи этих кораблей. Осенью 1907 года на Балтийском заводе проходил модернизацию крейсер «Аврора», в этой работе Григорий Иванович тоже принимал участие. В нашей семье хранился альбом с описанием этих работ за подписью старшего мастера Г. И. Попова. Так история моей семьи оказалась связана с историей крейсера, ставшего символом Октябрьской революции. Сказать, насколько мой прапрадедушка был близок к политическим событиям, трудно. Однако к 1930 году он перебрался с семьей в Сормово, где продолжал работать на заводе «Красное Сормово» по той же специальности. Затем в возрасте 56 лет по состоянию здоровья вышел на пенсию. Григорий Иванович прожил до октября 1938 года.

В 1904 году в семье Григория Ивановича и Анны Павловны родился сын Владимир. Владимир учился в гимназии и даже обучался игре на скрипке, что, впрочем, ему не было интересно, однако известно, что он имел чрезвычайно красивый почерк. Владимир Григорьевич служил на флоте, затем, как и его отец, имел отношение к судостроению. Женился он на девушке из многодетной крестьянской семьи Клавдии Васильевне Вихровой, выросшей в прислугах в Петербурге. Клавдия Васильевна обладала непростым характером, ей часто приходилось плакать из–за замечаний своей свекрови, и их отношения можно считать примером классовых противоречий в рамках одной семьи. 18 июля 1930 года у Владимира Ивановича и Клавдии Васильевны родился сын Сергей — мой дедушка. Во время прохождения службы на флоте Владимир Григорьевич плавал на «Авроре» и эсминце «Энгельс» — еще одно интересное совпадение внутри семьи. Затем, в годы Великой Отечественной войны, был призван в армию и воевал на Черноморском флоте. Последней весточкой от него стала фотография из госпиталя в Сочи, где он находился на лечении после ранения, датированная 1944 годом. Больше вестей от него не было, и его дальнейшая судьба нам неизвестна.

Моя семья была в Петербурге, когда началась революция, но преданий о том, как сильно те события задели моих предков, нет. Точно знаю, что все умерли своей смертью, хотя по папиной линии мои предки с Украины: это были достаточно зажиточные крестьяне, их называли кулаками. Оттуда у меня, видимо, предпринимательские гены. У меня хранится достаточно много памятных вещей: семейные чернильницы, различные картины, самой старая из них — середины XIX века.

Я считаю, что той революцией мы опередили историю. На мой взгляд, это должно было случиться позже и мягче. Сегодня мы видим Испанию, где есть действующий король, Великобританию, где есть действующая королева. Мы могли бы пойти по такому же пути, где есть номинальный король, который имеет политический вес, но не занимается напрямую управлением страной и не имеет то, что было тогда.

Мы очень многое потеряли в революцию, самое основное — уничтожение генофонда (я про тот цвет нации, который большевики расстреляли). Страна была на высоком уровне, были уничтожены те люди, которые собой что–то представляли и могли составить конкуренцию власти. Это самая большая трагедия, которая постигла нашу страну за последние 100 лет. Революция отбросила нас на много лет назад.

Я, как человек, который жил в СССР, могу сказать, что были плюсы. Первое — идейное государство: было много идеалистов, которые верили в светлую победу коммунизма, в том числе мой отец. Но, как показала практика, эта тема оказалась не жизненной, потому что в стране, в которой все принадлежит всем, а не конкретно кому–то, нет частной собственности. Человек создан так, что ему нужны стимулы, соревнования, когда ему этого не дают, тормозится прогресс.

Мы попробовали эту модель. Люди были лучше, не так велись на денежные знаки. У нас были достаточно неплохая медицина и образование. Но в какой–то момент мы поняли, что это путь в никуда. К сожалению, в никуда.

Россия — достаточно монархическая страна, демократия не для нас. Нам нужна некая фигура, которая должна рассказывать правила игры, по которым страна должна играть. Если такой фигуры нет, то из этого вытекают проблемы. Если возвращаться в 1917–й год, то, получается, с одной стороны, это было неизбежно, с другой — слишком рано. Ситуация должна была пойти естественным путем. Не должно было быть такого количества крови, не должно было быть такой миграции: самые лучшие люди были расстреляны или уехали. Это самая большая ошибка.

Один прадед, по папе, был предводителем пермского дворянства. Во время революции все дома были отобраны. Его сын, то есть мой дед, закончил исторический факультет, затем училище им. Фрунзе и погиб на подводной лодке. По маме прадед был инженером и жил в Петербурге, он не так сильно пострадал.

В свое время от прадеда нам достались огромные карманные часы, их и храним. Когда я был школьником, не понимал, смеялся, а сейчас понимаю, что революция угробила целую страну. Можно было избежать, но, к сожалению, всходили на престол не те, кому это было предназначено. До этого была налажена система перехода власти к старшему сыну. Их готовили с детства. Так получилось, что в последний век власть переходила вторым или даже третьим сыновьям. Изначально они не так понимали свое предназначение, не были готовы.

В центре фотографии 1917 года мой прапрадед Василий Домнышев. Он был зажиточным фермером, имел большую семью — 10 детей. На фото справа внизу — моя бабушка, 1913 г. р.

Жили они на Волге, в Саратовской губернии — село Пинеровка. Дед занимался животноводством, имел 25 коров. Занимался племенной работой. Выращивал кормовые культуры для личного хозяйства и на продажу. При продразверстке лишился всего и умер от голода в 1920–е годы. Бабушка только в 1991 году решилась рассказать, что прадед очень негативно воспринял революцию и идеи большевизма, считая их сатанинскими.

Один из моих прадедов Семен Иванович Иванов — из Тверской губернии. Он родился 29 января 1882 года в городе Вышний Волочёк. Из мещан, образование общее, низшее. По профессии — слесарь. С июня 1900 года по 1924 год работал на Адмиралтейском судостроительном заводе и в Отделении имени Андре Марти Балтийского завода. Потом 2 года был слесарем на Ленинградском трубочном заводе им. Калинина, а затем стал механиком на Электромеханическом заводе им. Кулакова, проработал в качестве механика с 7 апреля 1926–го по 15 сентября 1928 года. Скончался 15 сентября 1928 года в возрасте 46 лет. Похоронен на Смоленском кладбище.

Другой мой прадед, Митрофан Савельевич Водопьянов, родился в 1873 году на Украине, близ Белгорода. Из крестьян, в процессе столыпинского переселения семья перебралась в Сибирь, в район станции Зима. Работал на железной дороге весовщиком, конторщиком и станционным жандармом. Был репрессирован.

Революция случилась потому, что власть на тот момент была слабая. Настоящие бандиты умудрились захватить власть, что привело к большим человеческим потерям, а потом к Гражданской войне. Нельзя все красить в черное или белое. Но потери были огромные. При том состоянии власти и ситуации в мире революция была неизбежна. Но результат мог быть другой, например, это могла быть некая трансформация власти: Россия бы стала конституционной монархией, большинство полномочий могло бы перейти к Учредительному собранию. Но все пошло по самому плохому пути.

Бабушки и дедушки все из Белоруссии: и по папе, и по маме. Революция коснулась всех, моих родных тоже, но трагические легенды не для газеты.

Мы передаем из поколения в поколение иконы. Все материально ценное было уничтожено, до нас ничего не дошло.

Это большая национальная трагедия, некий исторической эксперимент. Революции могло не быть, но к истории не может быть применено сослагательное наклонение.

Мои предки по маме и папе были казаками, занимались сельским хозяйством. Во время революции они находились в Оренбургской области. Все они из бедных еврейских семей, как я понимаю, поэтому были в черте оседлости перед революцией. А после революции попали в партию. Дедушка по отцу стал военным и переехал в Петербург, где и встретился с бабушкой. По линии мамы дед тоже переехал в Петербург и работал в паспортном столе. То есть революция улучшила их жизнь. В 40–45 лет деды могли не идти воевать, так как были связаны с партией, но ушли и погибли.

В большинстве своем революция — это великая трагедия. Особенно это чувствуется, когда читаешь классиков, например «Тихий Дон». Страшно, когда братья, отцы, сыновья идут друг против друга. Думаю, революции можно было бы избежать. Если бы ее не было, то Россия сейчас находилась бы совсем на другом уровне, однако история не терпит сослагательного наклонения.

Я бы очень хотела поделиться рассказом о своих предках, но дореволюционные архивы практически не сохранились: есть пустые пятна в истории нашей семьи. Моя прабабушка познакомилась с прадедом на курсах красных комиссаров. Он был соратником Свердлова. Родня прабабушки эмигрировала и прекратила общение с ней, на тот момент ей было всего 17 лет. Я искала ее корни, но безрезультатно, видимо, прадед постарался уничтожить все, что некогда связывало ее с родственниками. Точно знаю, что прадед был веселого нрава, два раза даже терял партийный билет. Неизвестно, что его все–таки спасло, ведь он всегда ходил по лезвию ножа: есть документы публичных выговоров и разбора на партийном собрании, но благодаря высокому статусу ему удалось избежать последствий. На момент начала войны прадед руководил Бадаевскими заводами. Я так и не смогла найти прабабушкины корни, хотя до сих пор использую любую возможность. Зато про новую семью прабабушки и прадедушки и жизнь в нашем родовом гнезде на Фонтанке знаю все. Но это уже постреволюционная история.

Историю событий всего 1917 года, Февральской и Октябрьской революций, я изучал не только по учебникам и талантливым советским фильмам, но и по рассказам моей бабушки по матери.

Мария Васильевна Ефимова родилась в Тверской губернии в 1901 году в крестьянской семье. Ее отец, как многие крестьяне в ту пору, кормил свою большую семью отхожим промыслом — работал десятником на стройках Петербурга. Сейчас эта должность называется бригадир. Классический русский мужик: строгий, сурьезный, борода лопатой, в картузе, поддевке и смазных сапогах. Был на хорошем счету и по тем временам хорошо зарабатывал.

Он получил серьезную травму на стройке и вынужден был уйти. По рекомендации прежнего работодателя устроился на работу, которая тогда считалась очень хорошей: швейцаром в богатом доходном доме по адресу: Загородный пр., 26. Он выписал из деревни старшую дочку Машу, и они поселились в привратницкой, на первом этаже.

Публика в доме жила богатая и высокопоставленная. Генералы, высшие чиновники царской администрации. На пятом этаже квартировал один из лучших адвокатов империи, депутат Государственной думы от партии социалистов–революционеров Александр Федорович Керенский. Он был вежливым, по–настоящему демократических убеждений, здоровался с моим прадедом за руку, искренне интересовался состоянием дел в деревне. Участвовал как адвокат во многих политических процессах того времени. Публика в гости к нему ходила из самых разных сословий. Он оказал протекцию моей, тогда еще юной, бабуле, и она, дочка швейцара, смогла учиться в очень хорошей и привилегированной гимназии, которая находилась недалеко — в Чернышевом пер., 9 (ныне ул. Ломоносова). Позднее в этом здании разместится Ленинградский институт холодильной промышленности, сейчас расположена одна из площадок Университета ИТМО.

Прадед был убежденным монархистом, очень уважал царскую фамилию. Много раз он вместе с дочерью приветствовал царя с семьей, когда они проезжали по Загородному пр. на Царскосельский (Витебский) вокзал в карете, запряженной восьмеркой лошадей цугом. Вместе с дочерью он был на Дворцовой 1 августа 1914 года, в день объявления манифеста о вступлении России в войну, которую потом назовут Первой мировой. Когда царь с супругой вышли на балкон Зимнего дворца, вся площадь встала на колени.

Бабушка неоднократно сталкивалась на улице с Григорием Распутиным. Его кабинет, где он принимал многочисленных посетителей, находился недалеко — на Гороховой ул. От него исходила очень мощная энергетика, которую она хорошо помнила даже спустя 70 лет. Рядом, на Пяти углах, по адресу: Загородный пр., 18, в двухэтажном доме, который сохранился до сих пор, находился очень популярный богемный ресторан «Слон», возле которого по вечерам можно было увидеть очень многих известных людей.

Февральская революция, отречение Николая II от престола в один день изменили жизнь до неузнаваемости. Квартирант с пятого этажа стал председателем Временного правительства, съехал с квартиры и поселился в Зимнем дворце, больше бабушка близко его не видела. По центральным улицам Петербурга практически каждый день проходили многочисленные демонстрации, в которых юная гимназистка с удовольствием принимала участие. Все поначалу проходило мирно и восторженно. Керенский был неимоверно популярен в первые месяцы, бабушка несколько раз слушала его на митингах. Он мог буквально зажечь многотысячную толпу на площади. А ведь никакой звукоусиливающей аппаратуры не было и в помине.

Но ситуация в городе и стране стремительно ухудшалась, градус настроения масс неуклонно повышался. Менялись и лозунги. Теперь вместо «Война до победного конца» появились «Долой Временное правительство» и «Долой министров–капиталистов». Бабушка уверяла, что на одной из классических фотографий того времени изображена демонстрация, где она несет среднее древко большого лозунга про «министров–капиталистов».

Однажды утром она долго не могла выйти из подъезда, чтобы пойти в гимназию. На высокой башне дома на Пяти углах стоял полицейский пулемет и обстреливал окрестные улицы.

В ноябре, после падения и ареста Временного правительства, бегства Керенского, стало очень тревожно. Большое количество вооруженных людей, анархия, самоуправство, уличный бандитизм. Быстро, один за другим, стали исчезать квартиранты. Арестов она не помнила — люди просто уезжали из столицы, где стало опасно быть богатым или ходить с офицерскими, тем более генеральскими погонами. Ее отцу домовладелец продолжал платить какое–то жалованье, хотя деньги быстро обесценивались. Прадед был человек честный и недюжинной силы, несмотря на травму. Он смог сберечь дом от разграбления мародерами, которые появились в огромном количестве. Но в середине 1918 года дом национализировали, и прадед потерял работу. Начиналась эпоха ленинградских коммуналок.

Про 1918 и 1919 годы она говорила только одно: голодно и страшно. Отцу опять повезло, он устроился завхозом в военный госпиталь. Жалованье выдавали спиртом, на спирт можно было выменять продукты и необходимые товары. Через 23 года так же выживала семья уже моего отца в прифронтовом Мурманске. Он вместе с младшим братом приносил из леса сотни килограммов грибов и ягод. Все это они сдавали в госпиталь, в обмен получали спирт, а его меняли на продукты.

В 1920–е годы, когда начались первые 5–летние планы и государственные программы промышленного и территориального развития, бабулин брат, как тогда говорили, завербовался и уехал на Север: строить новый советский город Мурманск. В 1925 году она приехала к нему. В 1926 году вышла замуж за Константина Николаевича Иванова, выходца из богатой купеческой семьи из Кустаная. У них родились две дочери, младшая из которых стала моей матерью. В 1928 году деда арестовали первый раз. Он до этого ничего не рассказывал жене, но в зиму 1918/19 года, пылким юношей, он примкнул к одному из белогвардейских движений на юге Сибири. Их разбили, дед чуть не замерз насмерть в степи и еле добрался домой. Но имя и фамилия остались в штабных списках, и позже это аукнулось. После ареста в ГПУ его допрашивали жестко, с пристрастием и физическим воздействием, но выпустили. Он устроился экономистом на бондарный завод в мурманском порту, а подрабатывал тапером в кинотеатре.

Во второй раз его арестовали в 1937–м. Моей матери после 1991 года удалось посмотреть его дело в архиве КГБ. Это было «разоблачение заговора японской разведки на Мурманском бондарном заводе». Японцы якобы завербовали директора, он — главного бухгалтера и главного инженера, и так далее. Всего 12 человек. Классика того времени. Дед единственный не признал свою вину. Как ему это удалось — до сих пор не понимаю. Он был типичный чеховский интеллигент, в очках. Наверное, помог опыт предыдущего ареста. 11 человек, которые вину признали, были приговорены к расстрелу. Ему дали 8 лет, причем зачли 1 год 8 месяцев пребывания под следствием. По тем временам — пустяки. Отбывал срок под Магаданом, работал на руднике. Должен был освободиться в 1945 году, но умер за месяц до освобождения «от упадка сердечной деятельности».

Бабушка в войну работала медсестрой в военном госпитале в Мурманске. В порт приходили от союзников караваны судов с продовольствием и оружием по лендлизу. Немцы нещадно бомбили, каждый день по 2 раза, как по расписанию, сожгли весь город. Мурманск на печальном втором месте после Сталинграда по количеству сброшенных бомб на квадратный километр. Госпиталь стоял за городом, далеко от порта, это его и спасло. Были постоянные перебои с водой, она была на строжайшем учете. Но девчонкам хотелось хоть какой–то красоты. Поэтому цветы на подоконнике поливали кровью раненых, которой после операций оставались полные тазы.

Дожила она до 92 лет и на мои многочисленные вопросы, которые я задавал ей в перестроечную пору, спокойно и убедительно отвечала, что к Сталину и советской власти у нее претензий нет. «А как же твой муж?» — упорно не понимал я. «Время было такое, тебе не понять», — твердым голосом отвечала она.

В начале 1870–х годов в уездном городе Речица Минской губернии Российской империи родился мой пра­прадед Иосиф Рабкин. Молодой человек рос серьезным мужчиной и четко знал, чего хочет добиться в этой жизни. Позже, переехав в Петербург, он встретил свою будущую жену Фаину Моисеевну и открыл собственное ювелирное дело.

К 1914 году в Петербурге было около сотни магазинов по продаже ювелирных изделий. Большинство из них представляли собой небольшие лавки площадью не более 4–6 м². Одна из таких лавок принадлежала Иосифу Рабкину и располагалась в центре Петербурга, на Пантелеймоновской ул. (ныне ул. Пестеля). «У Иосифа Ехнелевича была небольшая ювелирная лавка, которой он очень гордился, — вспоминает со слов своей бабушки правнучка Иосифа — моя мама Дина Аркадьевна Лернер. — Там продавались разные ювелирные изделия: колье, ожерелья, обручальные кольца, перстни, браслеты. Также имелись ножи, вилки, бусы, брошки, кулоны и другие драгоценности».

С февраля 1917 года толпы большевиков с революционными лозунгами начали громить лавки и магазины. Красные никого не щадили и отнимали буквально все. Иосиф Ехнелевич до последнего верил, что ему посчастливится миновать плановый список раскулаченных. Однако в 1919 году все имущество лавки было изъято, а квартиры в его доме на ул. Пестеля были превращены в коммунальные.

Иосиф Ехнелевич всю жизнь посвятил своей семье и детям. Фаина Моисеевна подарила мужу шестерых детей: дочерей Анну, Сару и Веру и сыновей Павла, Матвея и Юрия. Дочь Анна Иосифовна — это моя прабабушка.

По себе понял: мы все в России не знаем своих корней, не знаем своей истории. Узнать что–то о своих предках оказалось очень непросто: связь поколений прервана. Удалось выяснить, что мой прадед Давид Пупко до 1917 года работал в Пскове учителем математики, а после стал директором школы. Саму революцию он, по словам моего отца, воспринял с воодушевлением. Тогда ведь казалось, что низшим сословиям — рабочим, крестьянам, солдатам — революция принесла свободу. И евреям тоже: многие знают, что до 1917 года существовала черта оседлости, то есть территории, за пределами которых евреям постоянное проживание запрещалось. Новая власть эти ограничения сняла, но через какое–то время начались репрессии и расправы. По сути, антисемитизм стал в СССР одним из элементов госполитики. И прадед, воспринявший революцию как освобождение, в 1930–е годы был репрессирован и сидел в тюрьме. К счастью, не очень долго. А умер уже после войны.