Руководитель компании «Бальдр» Виталий Недайводин свой российский бизнес потерял
в 2007 году из–за рейдерского захвата. В 2011 году был вынужден открыть первое дело в Европе,
а сегодня консультирует компании, желающие работать на международной площадке в европейских юрисдикциях. «Там перед законом все едины, приходишь в суд и решаешь все вопросы.
И для этого не нужно искать племянника, внука или свата судьи или же влиятельного чиновника.
В России малый и средний бизнес совершенно не защищен законом», — говорит он.
Но так ли все однозначно?

Деньги vs власти

Об особенностях европейской демократии все самое интересное высказал еще Ленин. Вот, например, его цитата: «Сила капитала — все, биржа — все, а парламент, выборы — это марионетки, куклы». Для многих это совсем не прозвучит так уж старомодно. И хотя воды утекло много,
а политическая система серьезно эволюционировала, факт остается фактом: западная демократия — это продукт буржуазных революций, когда новый класс людей с деньгами потребовал представительства и политического участия. С годами система усложнялась, представительство расширялось, но исторический фундамент политической системы — это все–таки независимый капитал, добившийся власти.

В постсоветской России все вышло наоборот. Так получилось, что это власть принимала решение о создании капитализма и это она в 1992–1994 годы раздала частным лицам государственные активы. В результате выросло целое поколение предпринимателей, которые подспудно чувствуют, что собственные
бизнес–империи они не создавали с нуля потом и кровью, а получили в пользование от системы.

«У нас идея власти все–таки стоит на первом месте, а идея денег —
это производная. Власть решает, кто будет богатым, — говорит профессор факультета мировой экономики и мировой политики ВШЭ Максим Братерский, — Это ни в какой конституции не написано, но создается ощущение, что по крайней мере
к крупному бизнесу у людей, держащих политическую власть, отношение такое:
мы бизнесменам доверили активы, страна поручила, но как дали, так могут и забрать. В то же время если посмотреть на компании типа «Яндекса»
или «Касперского», созданные с нуля самими людьми, — там и отношения с властью совсем другие, да и власть с ними общается уже по–другому».

Соответственно, на Западе ситуация обратная: капитал способен обеспечить власть, а не наоборот.

У них так можно

Красивое слово для всех этих процессов придумали в США — «лоббизм». В этом слове, кстати, вся суть стратегии: ловишь в кулуарах («лобби») нужного политика
за галстук, суешь ему юридически правильно оформленный денежный взнос, и вот он уже представляет твои интересы во власти. На практике это несколько сложнее,
а законом существенно ограничены возможности бизнеса влиять на власть,
но, например, финансировать избирательную кампанию никто не запрещал.

«Если предприниматель дает деньги кандидату в президенты на избирательную кампанию, он должен на что–то рассчитывать, иначе зачем его финансировать, правильно? Просто там это легально, — говорит Максим Братерский. — Важно, что вся эта деятельность достаточно прозрачная. Компания проводит какие–то акции, созывает конференции, собирает сенаторов на обед без всякого алкоголя и объясняет, что есть какая–то полезная идея и надо ее поддержать. У нас в России
в принципе все то же самое, но делается это совершенно непрозрачным образом,
и мы не знаем, где проходят эти встречи и когда».

На начало 2010–х годов в США зарегистрировано около 500 крупных лоббистских групп. В Европе института лоббистов нет, но там бизнесмены точно так же оказывают влияние через собственные бизнес–ассоциации. Объективным ограничением является также тот факт, что большинство должностных лиц
в органах Евросоюза являются назначаемыми, а значит, им не так важна финансовая поддержка на этапе выдвижения.

Влияй, но не зазнавайся

Но даже у буржуазных демократий Запада есть свои пределы терпения. Хрестоматийный пример — история первого в мире долларового миллиардера Джона Рокфеллера, основавшего гигантскую нефтяную компанию Standard Oil.
Всю свою жизнь он искусно лавировал между политиками, давая деньги то демократической, то республиканской партии, пока не столкнулся с Теодором Рузвельтом, непримиримым противником монополизма. Тот взял деньги
у Рокфеллера, но в итоге инициировал антимонопольное разбиратель­ство, которое закончилось в 1911 году раздроблением Standard Oil на множество мелких компаний. Впоследствии они стали основой для активов таких гигантов, как Exxon,
BP и Chevron.

Сегодня эта ситуация рискует повториться, но теперь уже не с нефтяными,
а с IT–гигантами — Google и Facebook. Ведь мало того, что они доминируют на своих рынках, так еще и «находятся на стороне радикальных левых демократов» (цитата
из Twitter Дональда Трампа).

«Google и Facebook не без основания считают, что они могут обеспечить перевес
до 15 млн голосов любой партии на выборах, в данном случае демократической, что определит результат выборов, — рассказывает Лео Руженко, президент компании US Business Services Corp. (помогает бизнесам из бывшего СССР выйти на американский рынок). — Вот тут они явно переступили ту черту, за которую переступать было нельзя. Трамп очень адекватно оценивает угрозы. Судя по слушаниям в конгрессе США, полагаю, что механизм раздробления на ряд независимых компаний или взятия под государственный контроль этих компаний уже запущен, и битва состоится нешуточная».

Другой пример. Во время крупнейшей нефтяной аварии в Мексиканском заливе обычно очень вежливый и обходительный президент Барак Обама орал на президента компании British Petroleum и отчитывал его как мальчика. От нефтяников тогда по­требовали $20 млрд компенсации, которая была беспрекословно выплачена.

Суровы американские власти и к тем компаниям, которым решились помогать
в трудные времена. Когда в 2009 году выяснилось, что топ–менеджеры находящейся на грани банкротства страховой компании AIG договорились выплатить себе почти $200 млн в виде бонусов, конгресс США тут же обложил их налогами в размере 90% от премии.

Георгий Вермишев,
журналист

В прежние времена экономика была слабой, но и у государства существовали только две статьи расходов: войны и развлечения. Когда королям не хватало денег, появлялись влиятельные бизнесмены. Правда, как правило, они оказывались людьми с трагической судьбой.

Бедные рыцари

Принято считать, что первой транснацио­нальной финансовой корпорацией в мире был орден бедных воинов христовых и Храма Соломона, иначе орден тамплиеров.
В 1119 году его основатели прибыли из Франции в захваченный крестоносцами Иерусалим, и король Балдуин II выделил им часть собственного дворца на Храмовой горе, который рыцари считали легендарным Храмом Соломона.

Вскоре римский папа подчинил орден себе, выведя из юрисдикции всех светских
и остальных церковных владык. Таким образом, тамплиеры могли не платить налоги и таможенные пошлины. У ордена появились свои фермы и мастерские, замки
и храмы по всей ойкумене, а также торговый флот. В штаб–квартире тамплиеров
в Париже хранилась французская королевская казна и одно время английская корона, которую ее владелец боялся дер­жать дома. Братья ордена были французскими королевскими казначеями, собирали налоги для короны и для Рима. Благодаря развитой филиальной сети у рыцарей даже была своя система безналичных платежей: сдав деньги в одном офисе тамплиеров, их по расписке можно было получить в другом.

Богатства ордена были колоссальными, так что в народе даже утвердилось мнение
о магических способностях братьев–тамплиеров. Рыцари активно практиковали ростовщичество (вообще–то для христиан это не приветствовалось), ссужали деньги европейским королям. Те иногда понемногу грабили рыцарей, а в 1307 году французский король Филипп IV Красивый по договоренности с папой решил вопрос радикально — орден был обвинен в поклонении Дьяволу и аморалке. Многие братья погибли на кострах или в темницах, в том числе сожгли магистра ордена Жака де Моле. Сгорая, он проклял короля с папой — и они действительно умерли в течение полугода. Видимо, магистр был влиятельным человеком не только на земле.

Придворные евреи

Но религиозный запрет на передачу денег в долг под процент никуда не девался. Виднейший учитель церкви Фома Аквинский, Князь философов, посвятил «греху ростовщичество» целую главу в своем труде «Сумма теологии». «Брать ростовщический процент неправедно, поскольку это означает продавать то, чего не существует, а это противно правосудности», — писал он. Однако запрет не распространялся на нехристиан, в первую очередь — евреев. «Хотя никто не вправе побуждать человека к греху, однако использовать чужой грех ради достижения благой цели законно», — писал далее Фома.

Будучи существенно ограничены в других сферах, евреи устремились в банковскую. Европейские монархи заводили себе личных финансистов–евреев, которые так
и назывались — придворными евреями (Hofjude). И не просто поставляли королям день­ги, но и могли выполнять важнейшие государственные функции: управлять финансами, обеспечивать снабжение армии, осуществлять дипломатические связи.
Однако, связанные лично с монархом, они рисковали потерять не только статус,
но и жизнь в случае его смерти или опалы. Например, после смерти герцога Карла Александра Вюртембергского в 1738 году был казнен его придворный еврей
и фактический правитель герцогства Зюсс Оппенгеймер.

Новые времена

С финансовой поддержки британского правительства во время наполеоновских войн началось и восхождение семьи Ротшильдов. Существует легенда, что, первым узнав о поражении Наполеона под Ватерлоо, Натан Ротшильд пришел на лондонскую биржу с грустным видом и стал продавать английские государственные облигации. Видя это и зная о его связи с королевским двором, остальные игроки на бирже решили, что Наполеон победил, и тоже стали сбрасывать облигации, обвалив их стоимость. Покупателями же были люди, тайно действовавшие в интересах Ротшильда.

Методы Ротшильдов переросли эпоху Hofjude. Они больше не делали ставку
на одного монарха, стараясь закрепиться одновременно в нескольких финансовых центрах. В их гербе, который они получили вместе с австрийским баронством, изображались пять стрел — пять сыновей основателя династии, работавших
в разных европейских столицах.

С Романовыми Ротшильдам тоже приходилось взаимодействовать. Известный революционер–демо­крат Александр Герцен, отправляясь в Европу дышать воздухом свободы, не подумал заранее продать имущество. А когда хватился, на родину возвращаться уже не мог и обратился к парижскому Ротшильду, предложив ему купить право требования на имение своей матери. В России, однако, деньги выплачивать отказались, а министр иностранных дел Карл Нессельроде передал банкиру, что «государь велел остановить капитал по причинам политическим и секретным». Ротшильд пригрозил международным скандалом и добился выплаты. Эту историю в «Былом и думах» Герцен описал в главе «Император Джеме Ротшильд и банкир Николай Романов».

Саша 1%

Примером влиятельности бизнеса заката Российской империи может быть карьера совсем не бизнесмена, а бравого вояки–авантюриста, путешественника и яркого думского либерала Александра Гучкова.

Через несколько месяцев после начала Первой мировой войны русская армия,
от которой ожидали быстрых побед и вступления в Берлин, столкнулась
с катастрофой в снабжении, которая вошла в историю как «снарядный голод». Проблемы были вызваны не только промышленной слабостью империи, но и плохой организацией: государство умело работать лишь с крупными поставщиками.
Уже весной 1915 года усилиями общественности возникли военно–промышленные комитеты, которые брали на себя функции посредников в распределении военных заказов между государством и поставщиками. Это была легальная система — казна выделяла день­ги, а ВПК их распределяли, удерживая комиссию в 1%, не считая взяток. Но даже 1% от всех военных заказов во время войны — это хорошая сумма. Председателем Центрального ВПК был Гучков.

И эта совершенно коррупционная система сработала: ВПК смогли мобилизовать всю российскую промышленность и улучшить снабжение армии. После Февральской революции популяр­ность Гучкова обеспечила ему ключевой пост военного министра в первом составе Временного правительства. Но всего на несколько месяцев. Наступала история влияния других денег — немецких.

Революция за 5 млн

Герой этой истории — Израиль Гельфанд, известный как Александр Парвус.
Про Парвуса говорят, что он имел необычное для революционера желание разбогатеть, однако это неверно. Такое желание было у многих борцов. «Глупо или притворно было бы в наше время денежного неустройства пре­небрегать состоянием», — писал, например, Герцен.

Долгое время Парвус болтался по Европе, участвуя в издании разных левых газет
и разборках между социалистами. В 1905 году даже возвращался на родину
в Россию и вместе с Троцким был одним из лидеров восставших рабочих
в Петербурге.
Весной 1915–го, в первый год войны, он передал немецкому посланнику
в Константинополе «меморандум доктора Гельфанда» — 20–страничный план,
как устроить революцию в России. Меро­приятие оценивалось им в 5 млн марок. Немцы заинтересовались, но репутация Парвуса среди русских революционеров была подмочена слишком очевидной связью с Германией. Даже для большевиков прямые контакты с вражеским агентом были неприемлемы, а остальные социалисты и вовсе стояли на позиции войны до победного конца. Но это был не повод для Ленина отказываться от денег.

В том же году Парвус зарегистрировал в Стокгольме фирму «Фабиан Клингс­лянд», занимавшуюся экс­портными поставками в Россию. Ее директором стал агент Ленина Якуб Ганецкий (после войны он будет работать в Наркомфине
и Наркоминделе, а потом его расстреляют со всей семьей), а его двоюродная сестра была представителем компании в Петрограде. На ее счет поступило
около 1 млн рублей.

Эта схема была вскрыта следствием Временного правительства. Сами большевики уверяли, что занимались лишь финансовыми спекуляциями без всякой политики.
Сколько именно денег получил Парвус на русскую революцию, а сколько дошло
до большевиков — неизвестно. И до Октябрьского переворота, и после эту историю исследовали пристрастно. Немецкий с­оциал–демократ Бернштейн утверждал,
что в­сего Германия перечислила Ленину 50 млн марок — такую цифру якобы озвучили на заседании в Рейхстаге. Но Бернштейн не любил коммунистов и мог врать.
Не вся немецкая помощ­ь большевикам, разумеется, шла через Парвуса. Но умер он богатым человеком. Мечты сбываются.

Антон Мухин,
редактор

Башня раздора

Стоит признать: Миллеру есть что ответить на претензии. За последнее время «Газпром» уже дважды обгонял по капитализации Сбербанк, становясь самой дорогой компанией в стране. Также заметным событием стали дивиденды, которые корпорация выплатила акционерам за 2018 год. При показателе 16,61 рубля за акцию общая сумма составила 393,2 м­лрд рублей — абсолютный рекорд в истории нового русского капитализма.

Вознесшись на углеводородный Олимп, про родной город Алексей Миллер не забывал. В конце 2005 года «Газпром» приобрел контрольный пакет акций ФК «Зенит», что озна­меновало новую эпоху в истории любимой команды петербуржцев. Тренеры с мировыми именами, победы в Кубке и Суперкубке УЕФА, доминирование
в национальном чемпионате — все это пришло к «Зениту» вместе с щедрым потоком газпромов­ских денег. Глава корпорации при этом активно принимал участие в жизни клуба, регулярно посещая матчи и болея с полной отдачей.

Демонстрировал он стремление сделать что–то для Петербурга и в сферах,
не связанных со спортом. И если спонсор­ская помощь некоммерческим организациям, благотворительность и щедрая поддерж­ка реставрационных работ
в музеях–заповедниках никаких нареканий не вызывала, то другие инициативы оборачивались нешуточными скандалами.

Самым ярким примером, безусловно, стала история с «Охта–центром», который глава «Газпрома» вознамерился построить буквально через речку от Смольного,
на мыс­у в месте слияния Невы и Охты. При этом транслировалась мысль, что деловой район с бизнес–центром следующего поколения сможет вдохнуть новую жизнь в депрессивные окрестности. Но у жителей города эти тезисы понимания
не встретили. Проект, который немедленно назвали «кукурузиной» и «газо­скребом», вызвал небывалые прежде протесты и был, как известно, перенесен. Хотя горожане повели себя столь неблагодарно, Миллер и тут сделал им подарок: фактически именно после истории с небоскребом градозащитное движение оформилось как полноценный общественный тренд и с тех пор неизменно присутствует в городской повестке.

Кандидат в кандидаты

Впрочем, небоскреб для «Газпрома» в Петербурге Миллер все же по­строил. Чтобы загладить обиду — уже не 396, а 462 метра высотой. И обида здесь — не фигура речи. В одном из интервью зимой 2010 года, данных вскоре после официальной отмены строительства башни на Охтинском мысу, он не скрывал своего разочарования. В сердцах даже обещал перенести строительство суперобъекта в другой город — в Омск, Владивосток, а то и во­все Ереван. Но потом, видимо, подумал, что иметь штаб–квартиру в Ереване не очень удобно.

Как и любой затяжной роман, история Миллера и Петербурга не обошлась без разговоров о том, чтобы наконец оформить отношения официально. Во­прос встал ребром в мае–­июне 2019 года. Именно тогда политические
telegram–каналы захлестнуло настоящее цунами слухов о том, что Алексей Миллер станет основным кандидатом на выборах губернатора Петербурга. Говорилось об этом как о деле решенном, назывались даже конкретные даты публичного заявления. А те самые рекордные дивиденды трактовались как своего рода «прощальный банкет».

Но вместо включения в политическую гонку Алексей Миллер остался главой правления «Газ­прома». А в конце июня был в очередной раз переизбран заместителем председателя совета директоров. Неизвестно, посещали ли самого топ–менеджера мысли о том, чтобы вернуться в смольнинские коридоры в новом статусе. Гадать об этом или о возможной реакции города на такого кандидата — дело бесперспективное. Возможно, ответ мы узнаем когда–нибудь потом. В следующих сериях.

Иван Воронцов,
журналист

Дороги и музеи

ВТБ совершенно точно уже оставил свои отпечатки в истории развития города. Прежде всего, это «Магистраль Северной столицы», которая эксплуатирует Западный скоростной диаметр — первую частную коммерческую трассу. Уже подписано соглашение о строительстве первого участка нового диаметра — Восточного. Пока официально это называется соединением ЗСД
с Витебским проспектом.

Структуры ВТБ отметились в концессионном проекте строительства отдель­ных участков платной трассы М–11 Москва — Петербург, а также управляют аэропортом Пулково. В довесок ВТБ анонсировал в текущем году проект запуска велопроката.

Другой не менее пафосный проект ВТБ — «Невская ратуша», который для администрации города строила связанная с банком компания. И хотя в конечном итоге в новый бизнес–центр переехали не все чиновники, здание сдано
в эксплуатацию, а город будет рассчитываться с банком до 2027 года.
ВТБ является и бессменным спонсором Петербургского международного экономического форума: на нем чаще всего сам Андрей Костин подписывает соглашения со Смольным.

Не чужд Костин и петербургской культуре с наукой. С 2014 по 2019 год он был директором института «Высшая школа менеджмента» СПбГУ.

Входит глава ВТБ в попечительские советы Мариинского театра, СПбГУ, Русского географического общества, фонда развития ГРМ «Друзья Русского музея».
В общем, присутствует во всем самом главном для Петербурга — от дорог до культуры.

Евгений Петров,
журналист

После вашего прихода в Счетную палату многие ожидали, что ее политическая роль заметно усилится. В мае были внесены изменения в федеральный закон «О Счетной палате», которые значительно расширили ее полномочия. Как относиться к разговорам о том, что Счетная палата с расширением полномочий превращается в новый «тайный приказ»?
— Конечно, мы рассчитываем на увеличение роли Счетной палаты как в оценке государственных программ и нац­проектов, так и в разработке предложений, которые мы будем направлять президенту, правительству и Госдуме. Так что влияние мы все–таки будем наращивать и в этом видим собственный KPI эффективности.
Но мы не планируем увеличение репрессивной роли. Конечно, объективная оценка и ответственность должны следовать за нашими предложениями, но наша главная задача — профилактика. И наши предложения должны касаться того, как впредь системно избегать подобных нарушений.

Я уже второй год на отчете в парламенте говорю: в качестве результата своей работы мы хотим видеть не рост числа нарушений — что мы больше выявили, а сокращение этого числа — что нарушать стали меньше. Так что я надеюсь, что мы все–таки не в таком смысле «тайный приказ».

А какие конкретно будут механизмы, уже ясно?
— Одной из задач определен мониторинг национальных целей и национальных проектов. Мы даже информационную панель разместили на своем сайте, где каждый может увидеть сравнение плановых и текущих показателей. Привлекаем экспертное сообщество, считаем важным запрашивать его мнение при оценке каких–то событий и результатов. Поэтому в качестве механизма видим, скорее, содержательное обсуждение какой–то темы.

Нужно разбираться, почему происходят нарушения, что нужно сделать, чтобы их предотвратить в будущем, а не просто в репрессивном порядке «наказать и разойтись».

То есть никаких новых репрессивных возможностей у вас не появилось?
— Дополнительных — нет. Мы имели право только через суд налагать административное взыскание, это остается. В прошлом году 81 решение принято. Безусловно, за этим последовали и другие меры. 21 человек уволен. Мы отправляем материалы и в правоохранительные органы, но они уже сами оценивают криминальную сторону. Примерно 50% отправляемых нами материалов получают там дальнейший ход.

Вы также получите право проверять «дочки» госкомпаний. Почему это важно?
— На госсектор, по разным оценкам, приходится около 46% экономики России. Большую часть закупок госкорпорации фактически проводят через дочерние структуры — вне поля действия законов о закупках, ФЗ–44 и ФЗ–223. Теперь же мы сможем проводить комплексный аудит эффективности качества управ­ления, закупок и участия в технологических инновациях госкорпораций с «дочками». Это позволит сделать их работу более прозрачной, а наши предложения смогут повлиять на эффективность и производительность работы госсектора. Вижу в этом большой потенциал экономического роста.

Насколько вы удовлетворены нынешними темпами экономического роста? Есть ли, на ваш взгляд, у Петербурга возможность выйти на опережающий рост, вопреки общей российской ситуации?
— Экономика могла бы расти заметно быстрее, если бы мы все же провели те структурные реформы, о которых я и другие эксперты говорим много лет и которые мы включили в проект стратегии, которую готовил ЦСР.

Чтобы развиваться, нам нужны темпы экономического роста около 3,5% в среднем. Но в прошлом году у нас темп роста был 2,3%. В 2019 году, как прогнозирует правитель­ство, он составит только 1,3%, по моей оценке, будет даже ниже — около 1% или меньше. В любом случае о стабильном росте говорить не приходится.

Сегодня Москва и Петербург — как агломерации, метрополии — создают около 32% ВВП России. К 2025 году их доля вырастет примерно до 40% ВВП страны. Петербург использует многие свои преимущества, но хотелось бы, чтобы его экономика росла быстрее. Считаю, что как раз развитие агломераций, их транспортной связанности, позволит существенно повысить производительность труда, привлекать больше инвестиций, будет способствовать большей концентрации инновационных компаний. Важно научиться эффективно соединять интеллектуальный потенциал с промышленным и экономическим.

Вы неоднократно высказывались в пользу большей финансовой самостоятельности российских регионов. Если бы мы дали больше полномочий «на места», получили бы мы экономический рост «снизу»?
— Я считаю, это един­ственно верная повестка. Когда я работал в ЦСР, анализ факторов роста показал, что расширение финансовой самостоятельности субъектов входит в пять–шесть ключевых факторов роста. Не может целый институт власти (с деньгами, с полномочиями) быть зажатым и при этом что–то серьезно решать. Сегодня мы, к сожалению, ограничиваем статус губернаторов, их политическое влияние, их самостоятельность. Это очень серьезно сдерживает целый ряд решений на местах.

По сути, бюджет субъекта, даже когда он формируется за счет местных налогов, уже заранее расписан целым рядом регламентов и нормативов: на строительство дорог, на медицинское обслуживание и так далее. Свободных средств у регионов практически нет, и это все подтверждают.

Мы должны снижать эту регламентацию. В советское время централизация Госплана была такова, что рецепт торта, который пекся в Ленин­граде, определялся чуть ли не в Москве.

Но, кстати, кафе «Север» отличалось тогда, я сам туда в очереди часто стоял, там были лучшие торты в городе. И тогда было чуть больше разнообразия, честно говоря.
Но в целом по стране централизация доходила до абсурда. И сейчас мы почему–то начали возвращаться к этой системе.

А национальных проектов это тоже касается?
— В рамках национальных проектов спускаются субсидии, в которых министерство расписывает, как должны быть оснащены школы, парты, какие компьютеры нужно покупать, а какие не нужно. И это ограничивает эффективность и свободу, причем иногда это могут быть заинтересованные ограничения, способствующие продвижению отдельных компаний.

Я знаю позицию многих губернаторов, даже в регионах–донорах, которые говорят, что есть несколько законов, регламентирующих градостроительную деятельность, рынок земли, инвестирование бюджетных средств, и все вместе одновременно их применить невозможно. Потому что они противоречат друг другу. И губернаторы говорят: дайте нам больше свободы, и мы быстрее будем строить, не уменьшая надежности.

Когда мы возводили объекты к Олимпиаде, к Чемпионату по футболу, для них даже вводились специальные режимы. То есть, когда нам нужно пойти на прорыв, мы вводим специальные режимы с большей свободой. А в обычном режиме — майтесь как хотите!

С другой стороны, хотя бы налоговые льготы у регионов есть.
— Да, но они небольшие, и это правильно. Я когда–то создавал в Петербурге зону свободного предпринимательства. Тогда еще не были либерализованы цены, мы считали, что создадим о­азис предпринимательства со свободными ценами. Были разработаны определенные методики, нам разрешило правитель­ство, но, пока мы собирались, полгода прошло, и в масштабах всей страны был введен целый ряд новых принципов: и приватизация, и либерализация цен. Правда, Петербург был первым, кто получил право регистрировать совмест­ные предприятия, до этого можно было сделать это только в Москве, в министерстве внешнеэкономических связей. Мы это право выбили совместно, кстати, с Владимиром Владимировичем Путиным.

Тогда я искал новые методы стимулов для развития Петербурга и пришел к выводу, что, если мы дадим большие льготы всем приезжим предпринимателям, мы их также должны дать и местным: нельзя одним дать, а другим не дать.

Или если в соседнем регионе их дали, возникает риск, что туда могут наши переехать. Когда я стал министром, я ограничил возможность предоставления льгот определенной цифрой.

Потому что иначе появляются определенные перетоки, которые с точки зрения экономики неэффективны. Они искажают реальные предпочтения бизнеса
к какой–то территории.

В сухом остатке: мы сейчас никак не движемся к большей независимости регионов?
— Нет. Нацпроекты даже усилили зависимость от центра.

Могли бы вы рассказать о «москов­ских петербуржцах» — людях, которые из Петербурга перебрались в Москву и теперь занимают высокие должности? Могут ли они влиять и на судьбу Петербурга, или они уже забыли про свои корни?
— Когда я был заместителем мэра, мы разрабатывали два проекта — по кольцевой дороге и по ЗСД. Тогда — из середины 1990–х — нам казалось, что два проекта вместе мы не сможем реализовать, нам нужно выбрать один из них. Когда я стал министром, сложилась благоприятная конъюнктура, и было принято решение реализовать оба. Мы обеспечили финансирование.

Сегодня в Петербурге есть и другие проекты, которые требуют поддержки, и думаю, что не обойдется без влияния питерских руководителей. Могу сказать и про председателя правительства, и про ряд министров.

Я бы хотел здесь достаточной объективности в принятии решений, но все равно петербуржцы, конечно, влияют.

Георгий Вермишев,
журналист

Что такое, с вашей точки зрения, влиятельность для бизнесмена в России?
— Это целый набор факторов, связанных прежде всего с масштабом бизнеса.

Бизнесмены могут контролировать одинаковые активы, но при этом одни считаются более влиятельными, а другие менее. Влиятельность — это ведь нечто большее, чем размер активов?
— Безусловно! В этом понятии есть и большой удельный вес личных качеств персоны, уровень уважения к ней в обществе и профессиональной среде. Харизматичность, если хотите!

В этом смысле важно, насколько к мнению человека прислушивается не только профессиональное сообщество, но и государственные структуры. Ведь бизнес (причем не только крупный) в любом случае оказывает влияние на те или иные решения, принимаемые властями.

У вас есть опыт работы на федеральном и городском уровне. Есть ли разница в функционировании механизма влиятельности на одном и другом? Кроме масштаба, разумеется.
— Если абстрагироваться от масштаба, то общие подходы мало чем отличаются. Они едины для общества, ведь мы живем в одном социуме, в одной стране.

Например, влиятельность строителей в Москве и Петербурге. В Петербурге, наверное, фактор умения коммуницировать с общественностью имеет большее значение?
— Как в регионах нашего присутствия, так и в других городах мы видим, что градус желания поучаствовать в градостроительном процессе у общества весьма высок. При этом Петербург в силу своей исторической особенности, как мне кажется, более ранимо реагирует на градостроительные проекты, реализуемые в центре.

Сохранение культурного наследия — во­прос, который всегда стоит на повестке дня в Северной столице и требует досконального обсуждения. Поэтому системное и организованное движение градозащитников сегодня, наверное, действительно более характерно для Петербурга, чем для Москвы.

«Группа ЛСР», в отличие от многих других строительных компаний, является одновременно и производителем большинства стройматериалов. Это важный фактор влиятельности компании?
— Как мы уже говорили, масштаб бизнеса — неотъемлемая составляющая влиятельности. А значит, эта наша уникальная особенность — важный фактор. Ведь она придает «Группе ЛСР» просто–таки неповторимый масштаб! На рынке нет ни одного крупного застройщика, бизнес которого был бы настолько диверсифицирован и связан одновременно и с девелопментом, и с производством строительных материалов.

Благодаря нашему блоку строительных материалов существенно расширяется и география бизнеса компании, и сфера ее контактов, контрагентов, а значит —
и сфера влияния, так ведь? Только в Ленобласти у нас работает около 2500 сотрудников. И мы платим там около 2,5 ­млрд налогов в год — это ли не еще один фактор влиятельности, кстати? Обращу внимание, что мы не варимся в данном случае в собственном соку — работаем в настоящей конкурентной среде.
По каким–то позициям внутрикорпоративное по­требление у нас меньше 1%!
По другим материалам, в первую очередь инертным и бетону, внутренняя интеграция достаточно высокая и варьируется на уровне 25–30%.

Существует мнение, что при Матвиенко контакты у бизнеса с властями строились лучше, чем при Полтавченко.
— Предлагаю не оглядываться назад и смотреть вперед. Для бизнеса очень важно, что будет в будущем и в каком направлении двигаться дальше. Сейчас перед строительным сектором стоят непростые задачи. Совсем недавно вступили в силу серьезные изменения в законодательство. Необходима консолидация дальнейших действий власти и бизнеса — куда идти, что делать и предпринять, чтобы строительная отрасль качественно выполняла задачи на городском и федеральном уровне.

Что для вас главный показатель эффективности?
— Для нас главное — интересы наших клиентов. Если продукт компании удовлетворяет их по качеству и цене, то можно говорить, что свои задачи бизнес выполняет.

Вы согласны с мнением, что сейчас важнее становится не объем ввода, а создание качественной среды?
— Качество и количество взаимосвязаны между собой. Мы всегда стараемся идти
в ногу с потребностями наших покупателей. Если ты предлагаешь продукт, который
не учитывает все параметры качества городской среды, то клиент проголосует рублем за другую компанию. Так что проекты, которые реализует сейчас «Группа ЛСР»
в Петербурге, Москве и Екатеринбурге, как раз отличаются таким современным подходом: формируется целая среда, включающая в себя объекты социальной, транспортной инфраструктуры, культуры и даже парки, набережные. Мы видим, что спрос на наши проекты стабильно высокий. Это свидетельствует, что мы четко попадаем в рынок, а значит, строим больше квадратных метров для наших клиентов.

Есть интересы бизнеса и клиентов. А есть ли в этой системе интересы города?
— Конечно. Я не зря сказал про социальную и транспортную инфраструктуру. Мы тесно взаимодей­ствуем с городом и его программами, а весь необходимый набор инфраструктуры регламентирован строительными нормами.

При Полтавченко Смольный давил на строителей, чтобы заставить их эту инфраструктуру делать. И строители тогда очень болезненно реагировали. Вы сейчас создаете ее вынужденно или добровольно?
— В любом случае строительство социальной, транспортной и иной инфраструктуры — задача государства. Другое дело, как она решается. Если есть возможность возложить это на бизнес с по­следующим выкупом или иной компенсацией, то такой вариант взаимоотношений возможен. Главное, чтобы этот процесс был четко регламентирован при четком понимании рыночной ситуации.

Судя по тому, что темпы ввода жилья растут, бизнес согласен с такими правилами.
— Компромисс в целом всегда достигается. Но сейчас непростые времена, связанные с ограничением или по крайней мере отсутствием роста платежеспособного спроса со стороны покупателей. Кроме того, вследствие инфляции растет себестоимость строительства, плюс добавилась дополнительная финансовая нагрузка, связанная с переходом на модель эскроу.

Таким образом, лаг между ценой недвижимости и себестоимостью постепенно нивелируется. В этом случае строить объекты социальной, инженерной, а тем более транспортной инфраструктуры уже не получится.

Не будем забывать, что после введения проектного финансирования эффективность того или иного проекта оценивают не только сами девелоперы, но и банки, которые их кредитуют. В конечном итоге рентабельных проектов может просто не остаться! Надеюсь, этого не произойдет.

Вы готовы прийти в Смольный и сказать, что возможности строить инфраструктуру за свой счет у вас скоро не будет?
— Диалог идет постоянно — и в Петербурге, и на федеральном уровне. Власть слышит застройщиков и принимает выверенные решения в части регулирования отрасли.

В каких регионах удобнее работать?
— Мы работаем в пяти больших регионах — Санкт–Петербурге, Москве, Екатеринбурге, Ленинградской и Московской областях. Везде нам удается вести конструктивный диалог с властями. Вектор задан: президентом России дано федеральному правительству поручение о строительстве социальной инфраструктуры не за счет застройщиков — считай, дольщиков. У руководителей страны есть понимание, что ситуация с обманутыми дольщиками сложилась в том числе из–за того, что слишком большую нагрузку перекладывали на плечи застройщиков.

Также совсем недавно в правительстве Ленобласти состоялось совещание под руководством вице–премьера Виталия Мутко, где обсуждались объемы федеральной поддержки строительства объектов социальной инфраструктуры по проектам, реализуемым на территории 47–го региона. Мы видим, что позиция руководства страны нашла отражение в конкретных решениях и проектах. Там, где бизнес не может это взять на себя, конечно, должно брать государство.

Трамвай «Чижик» — это новое важное направление вашего развития или побочный продукт?
— Строительство, производство строительных материалов, в первую очередь девелопмент, — главные направления деятельности нашей группы. «Чижик» — продукт государственно–частного партнерства, реализуемый Транспортной концессионной компанией (ТКК). Доля «Группы ЛСР» в ТКК — всего 20%. По­этому «Чижик» наша компания реализует прежде всего как генподрядчик строительных работ. Осуществление такого проекта для нас дело новое. Сейчас он подходит к своему логическому завершению, после чего можно будет взвешенно оценить полученный опыт.

Известно, что разрабатывается проект трамвая до Всеволожска. У вас там как раз есть депо, которое может его обслуживать.
— Еще раз подчеркну: депо не у нас, а у концессионера — ТКК. Что касается продления линии до Всеволожска, то надо внимательно изучить условия — будут ли они экономически целесообразными? Уверен, что ТКК, имея за плечами опыт «Чижика», профессионально взвесит все за и против, когда придет время.

Есть предел для застройки Петербурга жильем? Не покупательная способность, а именно физический ресурс города?
— В начале 2000–х этот вопрос уже активно обсуждался. Говорилось о том, что точечная застройка себя исчерпала, больше невозможно строить, весь изюм из булки строители и девелоперы уже выковыряли.

Потом начались проекты комплексного освоения территорий, город шагнул за пределы КАД. Когда и этот ресурс стал исчерпываться, девелоперы повернулись в сторону реновации промышленных территорий.
Будущее даст четкий ответ на этот вопрос. Мы видим, что Петербург год от года возводит значительные объемы жилья. В прошлом году было введено почти
4 млн м2.

Полагаю, что на ближайшие годы это некий предел ввода в годовом выражении.
В том числе исходя из физического ресурса города.

Антон Мухин,
редактор

«Ленэнерго» — это организация, работающая по жестким бизнес–принципам, или скорее социально–ориентированная компания?
— Я не могу сказать, что мы ведем жесткий бизнес, скорее «Ленэнерго» — это регулируемая государством компания с социальной функцией. Если говорить, например, про детский сад, то «Ленэнерго­», конечно, самостоятельно не строит такие учреждения, это не наш профиль. Но подключением детского сада к сети мы займемся, причем по льготному тарифу. То есть суммы, которые нам заплатит сам детский сад, будут несопоставимы с теми расходами, которые мы понесем. А если детсад находится не в городе,
а, к примеру, в удаленном районе Ленинградской области, то доходы от транспортировки электроэнергии до него не по­кроют расходы на содержание линии электропередачи. Получается, что в случае с таким социальным объектом мы работаем не совсем эффективно с точки зрения бизнеса. Однако
в нормативных документах прописано, что наша основная функция — подключать всех по­требителей. Впрочем, в них же говорится, что потраченные на подключение деньги мы должны получить назад через тариф на передачу. Но обычно это растянутый процесс, он может длиться долгие годы, даже десятилетия.

Но государство же субсидирует ваши расходы?
— Нет. Мы компания с государственным участием, контрольный пакет акций принадлежит ПАО «Россети», это государ­ственный холдинг. Блокирующий пакет, около 28%, принадлежит Санкт–Петербургу, поэтому подключение социальных объектов, вне зависимости от того, в какие расходы и усилия для «Ленэнерго» это выльется, — это наш функционал. Если мы не будем это делать, то кто?

Сложно искать баланс между эффективностью работы и необходимостью выполнять социальные функции?
— В этом состоит работа команды, но наши сегодняшние экономические показатели говорят сами за себя. В прошлом году мы получили одну из самых больших прибылей среди схожих компаний на территории нашей страны. В этом году хотим превысить показатель прошлого года, пока нам удается это делать.

У нас положительная динамика с точки зрения числа подключений. В Петербурге нет ни одной просроченной заявки. В Лен­области такие остались, но их количество снижается, к просроченным мы относим уже меньше 1% поданных заявок. Часто просрочка возникает не по нашей вине, а из–за того, что приходится решать сложные вопросы — проходить леса первой категории, ж/д пути и т. д. Что касается социальных объектов, то в год мы подключаем более тысячи.

Вы коснулись темы управления компанией, сейчас во многих крупных бизнес–структурах решения принимаются на основе алгоритмов. Как вы считаете, в перспективе роль управленца–человека сократится? В энергетике часто решения принимаются автоматически?
— Я думаю, что алгоритмы не отстранят человека от процесса управления, но точно ему помогут. В энергетике в том числе. В июне мы презентовали новую корпоративную геоинформационную систему. Ее задача — ускорить процесс технологического присоединения. Как он строится сейчас? Приходит заявка от клиента, она попадает в департамент техприсоединения, там ее распределяют к конкретному специалисту. Он смотрит карту, разрабатывает трассу, где пройдет новая линия. Поскольку специалист ведет сразу несколько заявок, на рассмотрение каждой из них в среднем уходит несколько дней.

Мы пытаемся этот процесс полностью автоматизировать. В нашей геоинформационной системе учтены все источники питания, существующие кабельные линии, а также коммуникации других ресурсоснабжающих организаций.

Это как «Яндекс.Навигатор», который предлагает сразу несколько маршрутов из одной точки в другую?
— Принцип похож. Но у нас более многофакторная история. Система анализирует наличие свободных мощностей, стоимость каждого маршрута для подключения, уровень потерь электроэнергии и перспективы развития. «Яндекс.Навигатор» перспективы развития не предлагает, а мог бы: например, пока вы едете до конечной точки, могли бы по пути заскочить в нужный магазин за покупками. Наша система сразу отмечает эффективные варианты прокладки сетей: например, лучше построить здесь, потому что при обращении соседнего заявителя в этом месте будет дополнительная мощность для его присоединения.

Если уж продолжать проводить параллели с другими видами бизнеса, то мы первой из электросетевых компаний России запустили мобильное приложение для клиентов. Мобильная версия «Личного кабинета клиента» дает возможность любому заявителю пройти все этапы процедуры круглосуточно, в любом месте, имеющем доступ в интернет.

То есть как банк выдает кредиты без обращения клиента в офис, так и вы подключаете клиентов без посещения офиса компании?
— Все можно сделать в электронной форме.

Если происходят аварии на сетях, необходимо ваше вмешательство или все службы работают по определенному регламенту?
— У нас огромное количество проработанных на протяжении многих лет регламентов, положений и ин­струкций. Персонал компании действует по ним, это отлаженный процесс, не требующий вмешательства руководства. Есть диспетчеры, которые при аварийной ситуации сразу должны дать команды. Все работает как часы, есть машины и есть аварийные бригады, которые выезжают и устраняют последствия. Для большинства аварийных ситуаций мое участие не требуется, хотя информацию обо всех инцидентах я получаю на смартфон. Мне приходят те же данные об отключениях, что и диспетчеру. Также я вижу, как идет устранение неполадок.

Например, незадолго до нашего разговора было небольшое технологическое нарушение в Рощинском районе Ленобласти. На время проведения ремонтных работ питание было обеспечено от дизель–генераторной установки (ДГУ). Я вижу, что восстановить электроснабжение по нормальной схеме сразу не удалось, но согласно нормативу подъехала ДГУ, от нее были запитаны все погашенные потребители участ­ка, устранение аварии идет в плановом режиме. Я наблюдаю всю эту историю на телефоне и никому не звоню. Но если я увижу, что произошло серьезное отключение, то быстро включаюсь в ситуацию. К сожалению, случаются технологические нарушения, которые требуют мобилизации более серьезных ресурсов. Созывается оперативный штаб, и в зависимости от серьезности ситуации я или главный инженер его возглавляют. Для устранения могут привлекаться смежные, подрядные организации, если требуется помощь со стороны, мы ее просим. В этом году были случаи аномальных природных явлений — сильные ветры в Ленинградской области. Тогда по­стоянно работал штаб. Мы даже проводили совещание под председательством главы «Россетей» Павла Ливинского.

Но по ночам вас не будят обычно?
— Обычно нет.

«Ленэнерго» как дочерняя компания «Россетей» участвует в программе цифровизации электроэнергетики. Есть ли проекты, которые обкатываются в «Ленэнерго»?
— Есть. Один из них реализуется в «Ленэнерго» и в компании «Россети Московский регион». Перед нами и московской компанией поставлена задача спроектировать и реализовать проект «Цифровой район электрических сетей» («Цифровой РЭС»). В Петербурге мы выбрали Северный РЭС, это территория Калининского и Выборгского районов города. Также в числе пилотных проектов — строитель­ство цифровых подстанций, сейчас в работе их три: две подстанции 110 кВ «Мартышкино» и «Московская товарная» и 35 кВ «Детскосельская».

Но я хотел бы обратить внимание, что цифровизация и автоматизация — это разные понятия. Цифровизация — это не просто замена механизмов и оборудования, это смена самих бизнес–процессов. Поэтому цифровизация не ограничивается строительством цифровых подстанций­. Это нечто большее, комплекс­ная трансформация. Программа цифровизации рассчитана до 2030 года, мы ее только начинаем.

Сейчас мы говорим о цифровизации, а в нулевые годы энергетику называли отраслью, которая чуть ли не тормозит развитие экономики. Новые бизнес–проекты часто задерживались с запуском из–за дефицита мощностей. Сейчас ситуация изменилась? Получить мощности стало проще?
— Раньше в городе было много центров питания и зон, закрытых для присоединения новых заявителей. Но за последние годы ПАО «Ленэнерго» была проделана огромная работа по развитию распределительных сетей и рекон­струкции центров питания. На сегодняшний день зон, закрытых для технологического присоединения, в городе нет. Поэтому именно в Петербурге я не представляю ситуацию, что кто–то планирует строить жилье или что–то еще, а у нас нет мощности для присоединения. Есть вопрос в стоимости, ясно, что в каждом районе она разная. В одном построена подстанция и ничего не нужно создавать заново, в другом надо вести дополнительные работы. Но мы точно не тормозим развитие ни девелопмента, ни любого другого бизнеса.

И чтобы такое не по­вторилось, инвестиционная программа компании формируется на основе перспективных планов развития города.

Действуете на опережение…
— Конечно. Мы не живем в вакууме, а корректируем инвестпрограмму в зависимости от того, как изменяется адресно–инвестиционная программа города, и делаем так, чтобы обе программы работали в унисон.

Вам наверняка часто приходится встречаться с руководителями крупных городских предприятий. С какими просьбами они чаще всего к вам обращаются?
— Большее количество вопросов связано с технологическим присоединением. Как правило, такие обращения связаны с подключением крупных объектов, все мелкие заявки автоматизированы. Если же возникает большой масштабный проект, то мы смотрим, как его можно реализовать. Сейчас одна из последних крупных задач — подключение объектов города–спутника Южного. Это не простая линейная история, здесь надо продумать, как правильно строить и распределять нагрузки, в какое время нужна необходимая мощность.

А на стоимость подключений бизнес не жалуется?
— Мне кажется, что если продукт не бесплатный, то на цену можно жаловаться всегда. Но бесплатно быть не может. Все наши цены экономически обоснованы. Сейчас все составляющие в тарифе расписаны, нет люфтов, все просто рассчитывается, везде есть норматив цены. Что значит — дорого или не дорого? Этого я не знаю, а вот что такое экономически обоснованная плата — понимаю хорошо. Так или иначе, тарифную политику определяет государство, «Лен­энерго» — регулируемая компания.

Сейчас рассматривается вопрос изменения системы предоставления льгот при подключении мощности до 150 кВт. Cтоимость таких подключений низкая, и мы тратим в разы, а иногда в десятки раз больше денег на присоединения, чем получаем от заказчиков. За счет этого у нас каждый год образуются расходы на миллиарды рублей, которые нам должны вернуть, но через длительный срок.

Андрей Жуков,
редактор

Кто лично для вас является влиятельным человеком в петербургском бизнесе?
— Пытаюсь вспомнить, какой частный бизнес остался в Петербурге. Вся влиятельность смещается в государственные институты, это очевидно.

Если считать влиятельными тех, кто определяет бизнес–мышление, меняет среду вокруг нас, то, пожалуй, можно назвать Павла Дурова. Но его, я так понимаю, уже нельзя считать петербургским предпринимателем. Конечно, таких людей, меняющих реальность, как Стив Джобс или Джеф Безос, в Санкт–Петербурге сегодня нет. Но не потому, что у нас в городе нет умных, талантливых людей, скорее, вопрос в историческом факторе. Должна вызреть среда, способная рождать звезд. Но формироваться она стала лишь 30 лет назад вместе со стартом рыночных реформ. Огромное число людей до сих пор живут в Советском Союзе, мыслят и действуют соответственно. Должно полностью смениться поколение. Вон М­оисей евреев 40 лет по пустыне водил для того, чтобы ушли люди с ментальностью рабов. Мы всей страной прошли «по пустыне» 30 лет. С учетом нынешней средней продолжительности жизни осталось еще лет тридцать…

Учитывая ваш печальный опыт, можно ли назвать влиятельными миноритарных акционеров?
— В нашей истории миноритарии с 2008 года публично утверждают о том, что менеджмент Кировского завода планирует осуществить преднамеренное банкротство. И, по сути, не существует адекватного механизма, который бы заставил их ответить за очевидную клевету. Мы только сейчас начинаем потихоньку взыскивать наши затраты на судебные процессы. И то мы потратили на адвокатов 10 млн рублей, нам суд срезал сумму до 7 млн рублей. То есть люди 10 лет грязью нас поливают, реальные потери от их деятельности составляют сотни миллионов рублей, а нам режут судебные издержки, которые мы реально демон­стрируем. Если же говорить более широко, то институт открытых акционерных обществ опять–таки неустоявшийся. Сколько было внесено законодательных изменений за последние десятилетия! С одной стороны, не сформировалась еще культура. С другой стороны, большой багаж негатива идет еще из 1990–х — например, наши миноритарные акционеры появились в начале 1990–х годов. Вся система должна пережить трансформацию, адаптацию, и тогда она заработает нормально. Конечно, если завтра у нас не введут госплан и не начнут опять строить социализм…

То есть миноритарии осознали себя влиятельными шантажистами, но не увидели преимуществ кооперации?
— Конечно. И это проблема, наверное, институциональная. Не выработался тот набор инструментов, который помогает этому маятнику избегать крайних положений. Ведь миноритарии–активисты есть по всему миру. И в тех же США мы постоянно читаем о том, как кто–то, например, купил полпроцента Apple и начинает учить менеджмент работать. Но там это сбалансировано тем, что если человек выдвигает необоснованные обвинения, он точно понесет за это материальную ответственность.

Многолетнее противостояние с миноритариями Кировского завода закрыто?
— И да, и нет. Ведь было два активных участника процесса: Максим Яковлев и Игорь Устинов. С Максимом Николаевичем мы этой весной подписали соглашение, что
у нас нет взаимных претензий. С другой стороны, Игорь Владиславович ведет себя не до конца понятно. Насколько мне известно, он продал часть своего пакета акций кому–то, что говорит о его желании выйти из этой ситуации. А с другой стороны, мы получили на днях целую пачку новых исков. Я пока не вижу логики в его действиях.

Самого себя вы считаете влиятельным человеком в петербургской промышленности?
— Ну вот здесь на заводе я очень влиятельный. Но ровно за забором моя влиятельность заканчивается.

Это не шутка. Потому что в России опять–таки еще не устоялись какие–то транспарентные механизмы взаимодей­ствия бизнеса с аппаратом госвласти.
Плюс в нашей стране личные контакты, телефонное право занимают доминирующую позицию в том, что называется влиянием. Кому–то это доступно, кому–то нет.

А с новыми руководителями города отношения как выстраиваются?
— Отношения конструктивные, но нужно быть реалистами: настоящая работа начнется после выборов. Сейчас у коллег голова другим занята.

У вас огромные земли в очень хорошей локации: неужели никогда не посещает мысль продать все и перенести производство в другой регион?
— Честно говоря, порой, столкнувшись с особо выдающимися проявлениями сегодняшней россий­ской действительности, хочется на все плюнуть и перенести себя куда–нибудь в теплый климат. Ибо производство сложной высокотехнологичной продукции в России почему–то всегда сопровождается непрерывной борьбой с ветряными мельницами. Но, с другой стороны, кто, если не мы?! Вздыхаю и иду дальше работать.

А по поводу редевелопмента — в этом нет, в моем понимании, особого смысла. Ведь у нас единая территория, нет пересортицы, как на многих предприятиях, где одна сторона улицы принадлежит одному, другая — другому, кранбалка — третьему, а сети вообще непонятно чьи, и за них все судятся. С другой стороны, мы неплохо зарабатываем на этой площадке с помощью наших индустриальных бизнесов, в то время как в девелопменте уже давно нет тех безумных прибылей, которые были в нулевые годы.

В 2018 году вам удалось сохранить выручку и показать полмиллиарда прибыли. За счет чего вы растете?
— Основная точка роста — это, безусловно, Петербургский тракторный завод. Он занимает порядка 50% выручки всей группы компаний и зарабатывает примерно половину денег. В 2017 году у нас случился страшный пожар, сгорел один из цехов,
в этом году мы закончили его воссоздание на новом технологическом уровне и презентовали рынку обновленную модель нашего основного трактора. Поэтому есть основания полагать, что вторая половина этого года и следующий год должны быть неплохими. Конечно, если не случится глобальный кризис, который, по всем признакам, надвигается.

То есть у сельского хозяйства есть деньги на то, чтобы модернизироваться?
— Во–первых, аграрная отрасль, действительно, чувствует себя достаточно неплохо, это видно по тому, как она трансформировалась за 10–15 лет. Сейчас крупнейшие агрохолдинги — это большой, серьезный бизнес. Во–вторых, эта отрасль хорошо субсидируется из госбюджета. Для России это стратегическое направление, деградацию сельских поселений точно нужно оста­навливать, поэтому уровень поддержки будет сохраняться. Притом это поддержка на самом деле эффективная. Благодаря ей, например, у нас появилось хорошее ж­ивотноводство. Качественный отечественный р­ибай — пять лет назад скажи, ни­кто не повери­л бы.

Вы вкладываете в старт­апы и акселерацию. Что это: просто стремление выжить или есть амбиция стать инновационным центром Петербурга?
— Многие люди видят в этом какую–то длань господню, за которую надо схватиться и которая вытянет нас всех в светлое будущее.

Но в моем понимании это просто еще один бизнес–процесс, который должен быть встроен в работу любой крупной компании. Так же было с информатизацией, вначале — непонятно и странно, а сейчас мы все этим пользуемся, это норма жизни. Точно так же в нулевых годах в Россию пришло бережливое производство, Toyota production system.

Конкуренция в стране становится все жестче. Роста внутреннего рынка ожидать глупо. В этом смысле нужно задействовать гораздо больше интеллектуальных ресурсов для создания новых ниш и новых продуктов. Единственный способ сделать это с небольшими затратами — открытые инновации. Понятно, что это не исключает любых других способов развития.

Я знаю, что вы еще в робота В­еру вкладывали. Окупилась инвестиция?
— К инновациям и стартапа­м подходы классической индустрии неприменимы. Я знаю некоторых людей, которые на волне этого хайпа решили повкладывать в инновационные проекты примерно с таким тезисом: «Я долго выбирал и выбрал один, в него вложусь, поставлю все на зеро».

Как по мне, с такой стратегией проще в казино сходить — и то больше шансов выиграть. Нужно или быть таким же фартовым, как Эдуард Тиктинский, который вложился в «Партию еды», а потом компанию купил «Яндекс», или подходить к этому системно, диверсифицировать риски.

Понятно, что нужно оценивать бизнес–план, идею, но при этом всегда может выстрелить ничем не примечательный середнячок. Старт­апы — это бизнес про то, где все идет не так. И все же, если основатели целеустремленные, активные, е­сли дополняю­т друг друга, то, скорее, они к­акую–то плохую идею трансформируют во что–то хорошее, нежели когда есть отличная идея, но плохие исполнители.
Что касается робота Веры. Есть два состояния: либо она умерла, либо она уже продана и зафиксирована прибыль. Все, что между этим, — это шаман­ство и субъективизм. Поживем — увидим.

Вы не боитесь роста влиятельности «Яндекса» или Сбербанка, который теперь тоже становится IT–компанией? Не думаете, что они закупят 3D–принтеры и начнут тракторы печатать?
— Мне кажется, это, наоборот, интереснее, потому что они показывают нам путь, куда развиваться. Путь, до которого мы сами бы, наверное, не д­одумались. Ведь вся прелесть этой индустрии заключается в том, что открываются новые горизонты. Мы можем быть какими угодно специалистами, но из–за того, что действуем в своих рамках, упускаем новые возможности. Взять тот же Uber — кто бы мог подумать, что бал будут править не таксопарки, а приложения, у которых даже нет машин?

Вопрос в том, сможем мы воспользоваться этими возможностями или нет. Именно поэтому мы и занимаемся старт­апами, чтобы вливать новую кровь в наш консервативный коллектив, чтобы разбавить традиционные идеи новыми, о которых наши люди вообще не думал­и. Может быть, говорить о прибыльности этих проектов пока не приходится, но это та инновационная прививка, которая позволяет как–то расталкивать людей и повышать их креативность.

Какие еще инвестиционные ниши вы видите в Петербурге? Если бы у вас был лишний миллиард, куда бы вы его вложили?
— С учетом текущей ситуации в России, с учетом опасений по поводу будущего мировой экономики я бы сейчас поменял миллиард рублей на доллары и отложил. Это работает просто: есть уровень риска, и есть уровень прибыльности. Если они входят в дисбаланс, инвестиции падают. Сейчас новых ниш нету, роста экономики нету, остаются институциональные проблемы: суды, правоохранительные и надзорные органы. Когда эти прямые пересекаются, они ставят крест на частных инвестициях. Их начинает замещать государ­ство, но мало в мире таких неэффективных историй, как прямые государственные инвестиции.

Георгий Вермишев,
обозреватель

Какими инновационными медицин­скими технологиями занимаются в вашем центре?
— Сегодня все новое и инновационное приносят не медики. Приносят инженеры, математики, химики. Генную инженерию придумал Эрик Лэндер — математик. Весь прогресс в генетике — это математики. Они занимаются дешифровкой генома человека. Сегодня на всех скачках мирового уровня побеждают генно-модифицированные лошади. У нас исследования в этой области запрещены. Мы не знаем последствий. Если, например, вы отредактируете комара, который станет источником биологического оружия, ничем хорошим это не закончится. Нарушится вся биологическая цепочка. Здесь позволительно только обоснованное и хорошо продуманное вмешатель­ство. Там, где мы знаем, что другого выхода нет. Если это лейкемия и ребенок умрет, то нужна кардиотерапия, отредактированные лейкоциты, и тогда появляется шанс спасти человека.

Вы же занимаетесь ксенотрансплантацией?
— Сейчас мы занимаемся клеточными технологиями. Напечатать клетку можно, но, чтобы она росла, нужен не только генетический материал, нужно микроокру­жение. Мы можем напечатать на 3D–принтере сосуд, клапан, даже почку. Вот сколько она прослужит? Пока изучаем, человеку пересадить мы не можем. Используем как модели для апробирования лекарств, для поиска нарушений и постановки диагноза.
Крупные мировые лаборатории по­шли по пути ксенотрансплантации — пытаются отредактировать органы свиней, чтобы сделать их пригодными для трансплантации. Технология эта очень активно развивается. Редактура на генетическом уровне: убирают рецепторы, связанные с отторжением. Вторая проблема — они несут ретровирус, который вызывает состояние, близкое к ВИЧ. Кстати, первую свинью, которую они отредактировали, называли Стрелка — в честь нашей собаки, которая первой полетела в космос.

Мы тоже этим начинаем заниматься. Все сосуды, протезы, клапаны вставляем живым свиньям. Но пока нет стопроцентной уверенности, что убрали именно такой кусок ДНК, какой нужно. Может, остался микрокусочек, который вызовет нежелательные последствия. Не приведет ли наше вмешательство к поломке всей ДНК. Вот сейчас мы отрабатываем эту технологию. Но применять ее можем только при состояниях, когда других вариантов нет.

Какие современные методы для персонифицированной терапии вы используете в центре?
— Большинство современных методов требуют применения реагентов, не зарегистрированных для медицинского использования, а применяющихся в сугубо научных целях. Прогресс идет быстрее, чем формальности, что затрудняет использование наиболее эффективных методов в клинике.

Обратная сторона вопроса — использование методов, не применяемых в международной практике и не имеющих доказанной клинической значимости. Например, предрасположенность к остеопорозу, ожирению, гипертонии. Такие тесты широко используются в амбулаторной частной практике, но большинство из них не включены в международные рекомендации и не имеют доказанного клинического смысла. Надо следовать международным рекомендациям! Без них нельзя!

Трансляционная медицина внедрена в вашем центре на 100%?
— В начале XXI века медицинская общественность во всем мире пришла к выводу, что, несмотря на значительные успехи теоретических биомедицинских дисциплин, степень внедрения имеющихся разработок в практическое здравоохранение остается крайне низкой. Огромные ресурсы, вложенные в фундаментальные исследования, и связанные с этим крупные достижения в понимании механизмов развития заболеваний тем не менее не привели к пропорциональному приросту числа новых методов лечения, диагностических систем и превентивных программ.

Сегодня только один из 20 препаратов для лечения злокачественных новообразований, которые были допущены до клинических исследований, получает разрешение на применение в клинике. 70% препаратов этой группы сходят с дистанции на II фазе клинических исследований, 59% — на III фазе, и еще 30% —
на стадии регистрации. Важнейшими причинами прекращения испытаний являются недостаточная терапевтическая эффективность (30%) и токсичность (30%). В течение последних 20 лет менее 25% перспективных открытий в биомедицинской сфере завершаются публикацией результатов рандомизированного клинического исследования; при этом менее 10% из них находят применение в рутинной клинической практике. Стоимость вывода нового лекарственного препарата на рынок в настоящее время составляет от $0,8 млн до $1,7 млн и занимает 8–10 лет. Трансляционная медицина призвана повысить эффективность внедрения инновационных разработок в практическую медицину, сократить и в идеале ликвидировать существующий разрыв между научными изобретениями и повседневной медицинской практикой.

Неэффективная коммуникация между научными сотрудниками и практикующими врачами — один из важнейших трансляционных барьеров. Научные сотрудники, занимающиеся частной проблемой, зачастую не могут убедительно представить свои данные и их привлекательность для врачебного сообщества. С другой стороны, врачи–практики нередко насмешливо относятся к результатам фундаментальных исследований, воспринимая их как нечто любопытное, но бесконечно далекое от реальной жизни отделения или операционной. Диалог также страдает из–за того, что каждая из сторон не совсем четко представляет себе задачи и потребности другой стороны.

Как проходит оценка токсичности в неклинических исследованиях?
— Традиционные методы оценки острой и особенно хронической токсичности в эксперименте на животных нередко дают ложноотрицательные результаты. В этом случае возникают трудности с экстраполяцией полученных данных на человека.
В последнее время в данной области наметились совершенно новые возможности, включающие тестирование токсичности на трехмерных тканеинженерных органоидах, выращенных in vitro из стволовых клеток конкретного человека и имитирующих такие органы, как сердце, почка, печень.

Применяете ли вы тканевую инженерию в по­вседневной практике?
— Частное приложение регенеративной медицины, тканевая инженерия, находит широкое применение в терапии многих заболеваний человека. При этом терапия оказывается персонифицированной, пациентоориентированной. Воссоздаваемые органы и ткани будут состоять из ауто­логичных клеток, что предотвращает возникновение очень многих биологических, этических проблем.

В настоящее время имеется большая потребность в замещении клапанного аппарата сердца и сосудов различного диаметра. Как правило, клапанная патология сердца связана с возрастом, и на фоне общего «постарения» населения необходимость в проведении оперативных вмешательств неуклонно растет.

Биологические и механические протезы клапанов сердца стали уже привычными в использовании. Вместе с тем в последнее время все чаще проводятся малоинвазивные оперативные вмешательства с имплантацией самораскрывающихся протезов аортального клапана, изготовление и использование которых проводится с использованием подходов тканевой инженерии.

Сегодня можно говорить о выделении тканевой инженерии кровеносных сосудов в самостоятельную область знаний современной медицины. В основе ее лежит принцип биомимикрии, то есть получение с помощью клеточных технологий тканевых трансплантатов, которые бы не только обладали идентичными кровеносным сосудам морфологическими, биомеханическими и функциональными характеристиками, но и были бы способны к восстановлению, ремоделированию и росту в организме реципиента.

Одним из приложений тканевой инженерии в восстановлении элементов
сердечно–сосудистой системы является создание и применение внутрисосудистых стентов. Обычно это металлические сетчатые конструкции, имплантируемые внутри суженного либо перекрытого полностью атеросклеротической бляшкой или тромбом сосуда.

Но часто развиваются нежелательные реакции на установленный чужеродный материал.

Сегодня голометаллические стенты практически не используются. Им на смену пришли стенты, имеющие полимерное биодеградируемое покрытие, в которое добавлены фармацевтические препараты, подавляющие воспаление и другие нежелательные процессы.

Количество неблагоприятных реакций и осложнений при применении таких изделий значительно снижается.

Борис Мазо,
редактор

Каких персон на телеком–рынке вы считаете наиболее влиятельными?
— Я считаю самыми влиятельными персонами на телеком–рынке клиентов, по­скольку их мнение является ключевым для Tele2.

Относите ли вы себя к числу влиятельных людей?
— Конечно, я же тоже абонент. И часто на основании своего пользовательского опыта принимаю решения или ставлю задачи, которые оказывают большое влияние на развитие компании, а иногда и на весь рынок.

По каким критериям вы оцениваете влиятельность на телеком–рынке? По количеству базовых станций, по числу сделок слияния и поглощения?
— Думаю, что по максимальному влиянию на успех или возникновение кризисов в отрасли и компаниях. Тот, кто формирует тренды, всегда будет в фокусе внимания клиентов и партнеров.

Расскажите, как меняется конкуренция на рынке телекоммуникаций. Правильно ли мы понимаем, что сегодня вы в большей степени конкурируете за счет дополнительных услуг?
— Традиционная конкуренция на телеком–рынке не ослабевает. Мы по–прежнему видим самые разные ее проявления во многих регионах в виде ценовых войн, войны безлимитов и т. д. Мы это видим и в маркетинге — рекламные бюджеты на рынке нисколько не уменьшаются. Россия по–прежнему уникальная страна, где основная реклама по телевизору — это мобильные операторы, и в этом наше большое отличие, например, от европей­ских стран.

Действительно, сегодня многие операторы увлечены разнообразными нетелеком–проектами, но на конкуренцию это значительного влияния не оказывает. Сегодня основная денежная масса, так сказать, bread & butter, — это пакетные тарифы массового рынка.

С другой стороны, цены на телеком–­услуги очень сильно упали, и потребители основного сегмента рынка уже не так трепетно думают о конкретной стоимости тарифа, потому что в потребительской корзине стоимость мобильной связи — это не первый, не второй и даже не десятый приоритет. Это является существенным фактором на момент принятия решения, но постфактум никто, как правило, не помнит, сколько он платит за связь. И очень сложно оторвать людей от дивана, предложив им скидку — например, 50 рублей в месяц.

При этом в мировом масштабе уровень цен в России аномально низкий. Мы знаем, что ARPU (средний чек с абонента. — Ред.) в $4 нет практически нигде. И здесь уже возникает вопрос, насколько такой уровень ARPU может поддерживать развитие отрасли, особенно с учетом запуска технологии 5G, который рано или позд­но произойдет.

Поэтому, с одной стороны, мы имеем продолжающееся бурное развитие отрасли. Все компании на рынке прибыльные, продолжают развивать сеть, имеют хорошую маржу по EBITDA. Однако все понимают: дальнейшее падение цен приведет к тому, что у компаний просто не останется денег на инвестиции. Одномоментно ничего страшного не произойдет, но в бурном развитии отрасли, к которому мы все привыкли за последние 20 лет, может случиться перерыв.

И как с этим бороться?
— Рано или поздно у всех игроков отрасли появится понимание, что есть некое дно, и дальнейшие ценовые войны ничего не дают для приобретения абонентов, но очевидно разрушают экономику.

Когда я пришел в компанию в 2016 году, ее основная проблема состояла в том, что был очень сильный задел предыдущих лет как результат стратегии голосового дискаунтера. Были отточены методы ее реализации, но она не по­зволяла компании развиваться и нормально зарабатывать. Тогда людям уже не был так интересен уровень цен. Мобильная связь, пожалуй, единственный продуктовый сегмент, стоимость которого постоянно снижалась на протяжении последних 10 лет, несмотря на инфляцию и девальвацию рубля.

Поэтому при написании новой стратегии мы решили, что людей деньгами уже не удивишь. Да, они не должны чувствовать, что переплачивают, но простой дешевизной, особенно вкупе с не очень хорошей связью, ничего не добьешься. Поэтому удивлять надо какими–то продуктовыми предложениями с точки зрения как телеком–услуг, так и других смежных отраслей, которых нет на рынке, хорошим качеством связи, динамикой ее улучшения.

Если обратиться к истории — раньше мы говорили, что копируем с достоинством. Когда мы выходили на рынок, то смотрели, что делает «большая тройка», изучали лучшие продукты и делали что–то похожее. Сегодня мы решили, что если хотим расти, то людей надо удивлять, а удивлять можно тем, чего еще нет на рынке. Поэтому нам очень важен time to market (время вывода продукта на рынок) и очень важен уникальный креатив проектов. Мы для себя решили, что где–то раз в квартал нужно выпускать некий killer offer, который всколыхнет весь рынок.

Здесь наше отличие от коллег: мы решили, что Tele2 — именно телеком–компания. Не банк, не розничная сеть, не IT–предприятие. По­этому готовы делать смежные технологические решения, но только на парт­нерской основе. Мы не будем инвестировать в другие отрасли, мы будем выбирать в других отраслях лучших парт­неров, делать совместное консолидированное предложение, выводить его на рынок и иметь с партнерами отношения на уровне revenue sharing.

Эта стратегия позволяет нам последние 3 года очень бурно расти, причем не за счет демпинга, а за счет аккуратного набора правильных абонентов.

За счет чего вы планируете повышать ARPU?
— Сегодня главный движок роста ARPU — это перевод абонентов, которые не пользуются мобильным интернетом, в категорию тех, кто пользуется. А тех, кто мало пользуется мобильным интернетом, — в тех, кто потребляет большие объемы трафика.

Если смотреть на каждый сегмент в отдельности, то ARPU почти везде падает. А если смотреть не только на выручку, но и на рентабельность, включив в нее амортизацию сети, которую нужно под этого абонента строить (получаем показатель, который демонстрирует не только сколько клиент заплатил, но и сколько сетевых ресурсов он потребил), то мы видим сущест­венную деградацию всех показателей. Но при этом у нас есть возможность включать большее количество абонентов в происходящую на наших глазах цифровую революцию и стимулировать пользование новыми услугами.

Каковы сегодня основные угрозы развития телеком–отрасли?
— Реальные угрозы две. Первая — продолжатся немотивированные конкурентные действия, разрушающие рынок. Не буду называть имен. Мы видим, что наш бурный рост, несмотря на то что он происходит не по абонентской базе, а по рентабельности и выручке, вызывает определенную изжогу у конкурентов. Это приводит к тому, что они начинают дей­ствия, которые им же самим наносят ущерб. Но они их делают, чтобы сдержать наш рост. Соответственно, отчасти их стратегия развития — не сделать свою компанию лучше, а нанести ущерб соседу. В моем понимании это не совсем рациональное поведение на рынке. Конкуренция, естественно, будет, она никуда не денется. Но прежде всего компании должны бороться за себя, за усиление своих собственных позиций.

Если такие действия продолжатся, то они повлекут за собой дополнительные ответные действия. С учетом того что на рынке четыре игрока, это будет целый каскад действий. Это не приведет ни к чему хорошему для отрасли.
Вторая история — дей­ствия регулятора. К сожалению, мы можем констатировать наличие сущест­венных финансовых потерь для отрасли от регуляторных воздействий (отмена роуминга, «закон Яровой» и т. д.).

Таких эпизодов разной степени значимости можно насчитать с десяток. И если этот тренд продолжится, то отрасли в финансовом плане будет очень сложно входить в следующее технологическое поколение. При этом мы надеемся на скорейшее решение вопроса выделения частот под связь нового поколения (5G).

Если мы хотим не отстать от остального мира и участвовать в технологической революции, то у отрасли должны быть на это свободные деньги и частоты. Даже если отрасль будет внедрять 5G по модели инфраструктурного оператора, все равно потребуются очень большие инвестиции, чтобы хотя бы внедрят­ь новую технологию в города–миллион­ники.

Насколько близка точка невозврата, когда дей­ствия регулятора станут критичными и развитие сетей станет экономически нецелесообразно?
— Мне сложно линейкой отмерить это, но из–за действий регулятора за последнее время отрасль теряла десятки миллиардов рублей в год. Если мы говорим об инвестициях в 5G, то порядок примерно такой же. Соответ­ственно, это те деньги, которые отрасль могла бы потратить на развитие сети нового поколения, но фактически потратила или недозаработала.

Расскажите подробнее о пилотной зоне 5G в Москве. Сможет ли ею воспользоваться обычный пользователь?
— Это будет зона покрытия 5G, непосредственно включенная в нашу операционную работающую сеть. Но есть проблема, что легально продающихся телефонов, работающих на сети 5G, в России пока нет. Однако если у кого–то из прохожих окажется смартфон, привезенный из–за границы и который будет работать на используемых частотах 5G, он прекрасно «сядет» на нашу сеть и увидит все прелести новой технологии. Мы, конечно, привезем тестовые смарт­фоны и модемы, и обычный пользователь сможет все это попробовать на нашем оборудовании в салоне Tele2.

Как я уже упоминал, вопрос с передачей частот 3,4–3,8 ГГц до сих пор не решен, по­этому мы делаем проект на более высоких частотах. Впрочем, на них уже есть коммерчески запущенные сети и в США, и в Корее. Поэтому теоретически на этих телефонах с нашей сим–картой все будет работать.

Ждать ли скорого появления такого проекта в Петербурге?
— Пока конкретных планов нет. Однако постепенно пилотные зоны будут охватывать все больше и больше городов.

Но очень важно, чтобы под них появились потребители. Честно говоря, сегодня это чистые затраты, некий демонстрационный PR–кейс. Не знаю, можно ли его финансово обосно­вать с точки зрения маркетинга, но с точки зрения выручки — точно нет. Я надеюсь, в ближайшем будущем начнет появляться реальный спрос, и под этот спрос мы будем строить зоны покрытия 5G.

Важно подчеркнуть, что сегодня нет устойчивого спроса на 5G. Нет очереди из людей и компаний, которые говорят: дайте нам 5G, мы готовы за него платить. Поэтому технология будет развиваться так же, как и предыдущие поколения, — сначала появится базовый сервис, а уже потом потребители и конкретные кейсы применения. Здесь операторы пойдут на определенный риск.

Мы видим, что 5G по­всеместно внедряется во всем мире, но ни в одной стране пока нет четкого, внятного объяснения, как это будет окупаться.

Единственное исключение — спрос будет в наи­более напряженных местах, тех же торговых центрах, где сети уже перегружены, а места строить новые базовые станции (как физически, так и с точки зрения радиоспектра) уже нет. Когда рынок насытится большим количеством девайсов для 5G, на единицу спектра мы сможем пропускать больше трафика.

На данный момент востребованных историй с самоуправляемым транспортом, критической и удаленной медициной пока нет.

В таком случае есть ли экономический смысл строить эту сеть?
— Законы технологичной отрасли диктуют немного другое поведение по сравнению с традиционными отраслями.

Если в по­следних ты ищешь спрос и рисуешь бизнес–планы, то в телекоме ты рискуешь и идешь в ногу с общемировыми тенденциями.

Ты понимаешь, что больше рисков в том, чтобы оказаться вне поезда, идущего в сторону пятого поколения, чем в том, чтобы запрыгнуть в него.
Хотя нарисовать конкретный бизнес–план применения этой сети пока невозможно. Кто это делает — фактически лукавит.

Владислав Скобелев,
журналист

Профессиональное сообщество признало вас одним из самых влиятельных девелоперов города. В чем рецепт успеха?
— Прежде всего я хочу сказать, что во­все не считаю себя влиятельным. Конечно, я ценю то, что профессиональное бизнес–сообщество выделило мою работу и труд всей нашей команды ИК «Евроинвест», но мне представляется, что «влиятельность» — это не совсем верный термин для отрасли. Сфера девелопмента очень непростая, результат здесь зависит от большого числа экономических и социальных факторов, а процесс жестко регулируется государством.

Так сложилось, что компания «Евроинвест» участвовала в ряде крупных проектов, связанных с девелопментом территорий, где нам пришлось координировать работы множества контрагентов: владельцев земельных участков, застройщиков, дорожников, сетевиков. Это сложнейший процесс, притом что любой из них мог остановить работу и свести на нет усилия целой команды. Вопреки сложившемуся мнению, в тех же Кудрово и Мурино мы были вовсе не основными землевладельцами, а представляли интересы десятка различных собственников земли, у каждого из которых было свое представление о развитии и экономике проекта. Кстати, все эти участки были приобретены в начале 2000–х в ходе активизировавшейся тогда земельной приватизации, когда сами пайщики бывших колхозов и совхозов начали продавать свои доли и паи. При этом мы покупали эти паи у пайщиков колхозов по вполне рыночным ценам, в отличие от сомнительной приватизации Чубайса начала 1990–х. Если помните, тогда он обещал, условно, «каждому по «Волге» за ваучер», а по факту люди получили стремительно обесценившиеся несколько тысяч рублей. В нашем случае пайщики за свои проданные доли смогли купить не просто «Волгу», а даже «Мерседес».

Суть этого девелопмента была в умении договариваться с лендлордами, чтобы совместные территории получили комплекс­ное развитие, учитывая при этом и требования властей, и условия монополистов. Увы, потом некоторые застройщики на своих участках индивидуально меняли заложенные нами параметры застройки, увеличивая высотность и т. п., что в итоге и привело к неоднородности застройки в тех же Мурино и Кудрово. И теперь послед­ствия их «индивидуализма» активно критикуются. Но сейчас ситуация меняется, и регламенты стали жестче. Так что повторюсь — именно умение находить компромисс между всеми участниками процесса — это залог успешной работы девелопера и его первостепенная задача.

Как вы можете в целом оценить рынок девелопмента Петербурга?
— Как я уже отметил, девелопмент — очень сложный сектор, который подвержен колебаниям на других рынках. Именно поэтому говорить о каких–то конкретных цифрах и прогнозах по рынку было бы некорректно. Например, если взять территории за КАД, то в силу вступивших в Ленобласти ограничений для жилищного строительства маржа при их застройке стала существенно ниже. Банки, открывающие эскроу–счета, смотрят на них настороженно, и это снижает спрос среди застройщиков. С другой стороны, банки будут стимулировать возводить хоть и подороже, но более комфорт­ное жилье, что в целом приведет к появлению более качественной среды.

Сегодня важнее не количество, а качество территорий. Говоря о Санкт–Петербурге, можно уверенно констатировать, что он практически исчерпал свободные земельные ресурсы под новое (в основном жилищное) строительство. Потенциал остается за намывными территориями и бывшими промышленными зонами, большин­ство из которых сконцентрировано в сером поясе города. Однако оценивать эти площади и то, как они могут трансформироваться, крайне сложно. Дело в том, что перевезти предприятие, сохранив его промышленный потенциал, на новую площадку (например, за город) очень непросто. Прежде всего из–за того, что квалифицированные кадры не готовы к такому переезду. К такого рода площадкам нужен индивидуальный, точечный подход. И если на них есть возможность оптимизации территории, замены заброшенных цехов на новые объекты, то это можно делать. Главное, чтобы был соблюден баланс между интересами промышленников, застройщиков и горожан, чтобы на выходе город получил обновленную, сбалансированную общественно–деловую и жилую среду с полным набором транспортной, инженерной и социальной инфраструктур. В Петербурге есть положительные примеры трансформации части территорий предприятий с ее эффективным дальнейшим развитием при сохранении основного производства. Обстоятельства таковы, что девелопер должен перевоплощаться в промышленника, сетевика, застройщика. Именно по этому пути пришлось пойти и «Евроинвесту».

Что кардинально изменилось на рынке за по­следние 5 лет?
— Я не отмечаю никаких существенных потрясений на девелоперском рынке Петербурга за последнюю пятилетку. В городе суще­ствует Генеральный план, и большая часть проектов реализуется в соответствии с утвержденными регламентами. Гораздо больше за это время в плане градостроительного регулирования было сделано властями Ленинградской области. Сектор жилищного строительства активно развивается в Буграх, Мурино, Всеволожске, Кудрово. Появилось и большое количество застройщиков.

Исходя из нашего опыта, всех застройщиков можно разделить на три основных типа. Большинство — добросовестные и разумные. У них понятная экономика и планы развития, есть запас прочности. Обязательства перед по­требителями они выполняют даже в больших проектах. Второй тип также можно отнести к добросовестным, с одной лишь оговоркой — они не любят или не умеют считать, поэтому в их проектах экономика часто плывет. Потенциально это — группа риска, которая может плодить обманутых дольщиков. Есть и третий тип — это мошенники, которые с самого начала действуют умышленно, рассчитывая прибрать к рукам средства дольщиков.

Громкие недострои и банкротства не могли не вызвать адекватной реакции со стороны властей. Сейчас в результате реформ с рынка уйдут компании второго и третьего типа, но останется их «наследство», и эти проблемы придется решать и властям регионов, и бизнес–сообществу. Осознавая всю значимость этой работы для жилищного рынка в целом, мы также в нее включились. Входящая в наш холдинг компания «Евроинвест Девелопмент» стала первым донором–застройщиком региона и благополучно достроила проблемный ЖК «Созвездие» от компании «Навис».

А каких изменений ждать в ближайшее время?
— Ну рынок застройщиков с введением новых законодательных норм очистится.
Со временем останутся лишь крупные компании и те строители, у которых собственные деньги и собственные земельные участки.

Что касается градостроительных перспектив об­ластных районов, прилегающих к границам города, то они формируются как полноценные городские поселения (Кудрово и Мурино уже получили такой статус), и это, безусловно, стоит учитывать в их дальнейшем развитии. Уверен, что на новом этапе областные и муниципальные власти смогут вместе с застройщиками прийти к консенсусу и балансу между объемами нового жилья и требуемой для них социальной и транспортной инфраструктуры.

Как выживают девелоперы при постоянном изменении законодательства?
— Изменения законодательства вызывают опреде­ленный дискомфорт, но если они направлены на стабилизацию и повышение надежности рынка, то почему они должны вызывать тревогу? Если говорить о самом значимом событии этого года — переходе домостроителей на эскроу–счета, то это вынужденная мера, и, по моему мнению, вопрос о выживании здесь не стоит. Если какая–то компания не в состоянии эффективно распорядиться средствами, доверенными ей дольщиками, то ей и не место на рынке, и об этих горе–застройщиках я уже упоминал.

Для девелоперов, которые подобно «Евроинвесту» занимаются комплекс­ным развитием земельных участков (с дальнейшей продажей их застройщикам),
эскроу–схема идет в плюс, так как отпадают риски связаться с недобросовестным покупателем земли, который и дом не достроит, и за участок полностью не расплатится.

Что, на ваш взгляд, мешает развитию рынка?
— Было бы правильнее говорить не о том, что мешает, объективных глобальных проблем я не вижу, а о том, что могло бы стимулировать рост и придать девелоперскому сегменту дополнительный импульс. Прежде всего мы рассчитываем на активизацию взаимодействия властей Петербурга и Ленобласти — без этого агломерация не сможет правильно развиваться, а число проблем по каждую сторону от условной границы между субъектами будет только нарастать. В конце концов это не граница между Россией и, допустим, Финляндией — здесь и в городе, и в области живут и работают российские граждане, которые имеют право на комфортную среду. Отрадно, что за последний год, при Александре Беглове, процесс диалога регионов наконец оживился, надеемся, что в самое ближайшее время он заработает в полную силу.

А как решить эти проблемы?
— Прежде всего необходимо скоординировать усилия по развитию инженерной инфраструктуры, а также транспортных магистралей и маршрутов, включая общественный транспорт. Не секрет, что те же Кудрово и Мурино задыхаются на въездах и выездах в часы пик. В этом вопросе нужно активно подключать федеральные структуры. Например, РЖД, которые могли бы проработать проект запуска электрички от Ладожского вокзала до того же Кудрово.

Появится транспорт — появятся перспективы по комплексному развитию новых областных территорий в границах агломерации. Причем речь не только о жилищном строительстве — в этих районах вполне возможно создавать новые точки приложения труда в виде производств и коммерческо–деловых центров. И такую концепцию власти ­Ленобласти уже озвучили.

Также благодаря перераспределению производственных площадок
в Санкт-Петербурге по­явятся новые территории для комплексного развития и создания высокотехнологичных производств. Наконец получит перспективу полицентричный принцип развития города как современного европейского мегаполиса.

Было бы большим прорывом, если бы власти города и области объединили усилия в деле создания в агломерации комплексных условий для реализации идей в рамках 12 нацпроектов, намеченных президентом РФ до 2024 года. Напомню, что на эти цели будет направлено 25,7 трлн рублей. И даже если небольшая часть от этих средств через нацпроекты «Жилье и городская среда» и «Безопасные и качественные автомобильные дороги» придет в нашу агломерацию, то получим огромный экономический эффект, поскольку эти вложения привлекут на порядок больше частных инвестиций на рынок девелопмента. Так что грех этими возможностями не воспользоваться.

Как отношения с властями влияют на работу девелопера?
— В идеале у властей и девелоперов не должно быть никаких отношений. Все должно регламентироваться нормативно–правовой базой и договорными обязательствами, которые формируются на ее основе. И если каждая из сторон исполняет свои обязательства (власти обеспечивают территорию необходимой инфраструктурой, а девелопер осуществляет ее комплексную застройку), то это и есть пример настоящего государственно–част­ного партнерства. Однако на практике все наоборот — на девелоперов все больше и больше накладывают ответственность за задачи, которые должно решать государ­ство. Это и дороги, и инженерия, и соцобъекты. Но финансовые ресурсы бизнеса не безграничны, и при таком подходе растет риск неустойчивости девелоперов.

Наталья Бурковская,
редактор

Не всегда больше — значит лучше: об этом точно знают в X5 Retail Group. В прошлом году доля ретейлера на рынке розничной торговли продовольственными товарами в Петербурге выросла примерно на 3% (с 23,86 до 27,03%) и им плотно занялось местное УФАС. По закону «О торговле» предельная доля присутствия на рынке — 25%, а это значит, что компания не имеет права открывать новые точки, пока конкуренты не подрастут и ее доля, соответственно, не снизится. Произошло это впервые с 2009 года (тогда за X5 значилось около 35% рынка).

Власть без смены

В компании–лидере заявляют: после плановой публикации Росстатом информации об обороте розничной торговли (а именно на нее ориентируется ФАС) развитие X5 в Петербурге приостановлено на год — вплоть до обновления данных за 2019 год. Но в прошлый раз на то, чтобы снизить долю присутствия, X5 потребовалось несколько лет.

Злые языки говорили о трудностях внутри компании, обращая внимание, что почти в одно и то же время начал стремительно меняться топ–менеджмент продуктовых сетей, входящих в состав X5. Ольга Наумова, возглавлявшая основное подразделение компании — магазины «Пятерочка», — перешла в «Магнит» (ее место занял Сергей Гончаров, некогда руководитель сети «Магнит Косметик»). На должность гендиректора сети «Перекресток» был назначен операционный директор Владислав Курбатов — он сменил Владимира Сорокина.

Покинул свое место и генеральный директор торговой сети «Карусель» Максим Гацуц, пост которого перешел к финдиректору «Карусели» Денису Ткачу. Но даже несмотря на серь­езные внутренние изменения, компания сохраняет лидирующие позиции на рынке, умудряясь попутно выпускать новые продукты — например, производить собственные кассы самообслуживания. По мнению аналитиков, не последнюю роль в этом играет Игорь Шехтерман, главный исполнительный директор X5 Retail Group.

«Злопыхатели не раз предрекали проблемы X5, но мы видим, что смена операционных и линейных руководителей не влияет на развитие сети. Во многом это связано с ролью исполнительного директора — он смог выстроить внутреннюю систему работы компании так, что она в меньшей степени зависима от людей, неважно, выдающихся или нет», — делится мнением Иван Федяков, генеральный директор и основатель INFOLine.

Специалист предрекает: несмотря на то что договор с Игорем Шехтерманом подписан до 2019 года (а именно — до очередного собрания акционеров X5 Retail Group), «смены власти» не предвидится.

Великолепная пятерка

Возможно, именно этот период вынужденного «затишья» X5 — долгожданный шанс для конкурентов, который позволит не только приблизиться к лидеру, но и сместить его.

«На российском рынке компания X5 Retail Group — лидер как по объему выручки, так и по темпам ее роста среди крупнейших сетей продуктовых ретейлеров. Однако на горизонте по­следних нескольких кварталов темпы роста выручки компании снижаются — во многом эта тенденция обусловлена сокращением развития торговых площадей. Ключевые конкуренты могут выйти в лидеры по темпам роста», — говорит Михаил Поддубский, главный аналитик Промсвязьбанка.

Но даже на фоне благоприятных условий для роста петербургские сети не спешат воспользоваться возможностью.

«Запрет на открытие новых точек X5 Retail Group по­влечет за собой лишь отсутствие здоровой конкуренции на рынке и на какое–то время поставит в неудобное положение арендодателей. В целом рынок сейчас более чем насыщен продуктовыми магазинами и ретейлерами, и не так актуален вопрос количества игроков, сколько качества магазинов, продукции и сервиса», — считает Владимир Каличава, руководитель департамента ­услуг для ретейлеров Colliers International.

«И все же у компаний–конкурентов в Петербурге есть определенный исторический шанс догнать X5, занять ту же самую долю 25 %. Такие возможности есть в первую очередь у «Ленты». Приблизиться к X5 может и «Магнит», если начнет активную экспансию в регион. Не исключаем, что вскоре нас ждут сделки по приобретению активов мест­ных игроков», — делится прогнозами Иван Федяков.

Пока же, согласно данным петербургского УФАС, ближайший преследователь X5 — «Лента» с долей на рынке 13,72%.

По словам представителей сети гипермаркетов, сейчас компания делает акцент на свежую продукцию, собственные торговые марки и товары собственного производства.

Далее в пятерке главных продуктовых сетей Петербурга расположились «О'Кей» (10,96%), ТД «Интерторг» (10,36%) и «Дикси» (7,09%). И все же, по мнению экспертов, эти сети в ближайшее время вряд ли смогут приблизиться к X5.

Мал, да умер

Тем не менее сетям федерального значения грех жаловаться на жизнь: действительно сложно приходится «регионалам». Так, холдинг «Продовольственная биржа» (магазины «Полуш­ка», супермаркеты «Лайм» и гипермаркеты «Всенародный») в апреле передал в рамках переуступки прав аренды несколько магазинов своей сети, как несложно догадаться, X5 Retail Group.

Малый и средний бизнес, похоже, просто не в состоянии тягаться с «монстрами» ретейла.

«Часто законодатель декларирует попытки поддержать малый и средний бизнес своими инициативами, но на самом деле вгоняет последние гвозди в крышку гроба, в который бизнес ложится. Изменения в законе «О торговле» значительно ограничили возможности по размеру бэк–маржи. Раньше за счет этого компонента во взаимодействии поставщиков и сетей цены на полках на один и тот же товар могли не отличаться что в федеральных, что в региональных сетях. Но сейчас, ограничив бэк–маржу, мы имеем ситуацию, когда у больших сетей цены значительно ниже, чем у «регионалов». Потребитель это видит и «переключается», — объясняет Иван Федяков.

Еще печальнее ситуация для несетевых магазинов — они в совокупности занимают лишь 9% рынка.

Аналитики отмечают, что все большую роль играет не количественное распространение сетей, а их степень вовлеченности в цифровизацию. Сегодня парадигмой развития продуктовых ретейлеров стала консолидация. В пост­кризисные 2015–2016 годы она происходила на фоне финансового превосходства одних над другими, теперь же решающая роль — в техническом преимуществе.
У региональных сетей попросту нет возможности инвестировать в IT, отсюда — их ожидаемая стагнация.

И хотя в той же X5 Retail Group уверяют, что развитие в Петербурге компания продолжит за счет повышения собственной эффективности и продаж с квадратного метра, не стоит упускать из вида и FoodTech, в котором X5 — пионеры.
Сейчас онлайн–сервис доставки еды есть у сети «Перекресток», возможно, он появится и у «Пятерочки» с «Каруселью».

По словам экспертов, именно за счет онлайн–распространения X5 сможет улучшать финансовые показатели, не открывая новых магазинов и даже закрывая старые.